Окалина

— Е-ерунду ты г-городишь, батя. Я там не из пужливых был, в-воевал п-по совести, две м-медали имею… А теперь мне в-вроде бы от р-родных детей т-таиться, в м-молчанку с людьми играть, д-да? Такую-то к-кабалу на с-себя в-взвалить! Ну нет!.. Этого я к-как р-раз и не с-смогу, — полуотвернувшись от отца, с досадой, сбивчиво и трудно говорил Устин.

Он уже жалел, что по пути из кузницы завернул в родительский дом. Минуй он этот разговор с отцом, все дальнейшее обошлось бы, пожалуй, легко, просто, радостно. Теперь же радость была скомкана, смята на корню, душу обволакивала тягостная сумятица, и Устин с укором взглянул на сникшего от его последних слов отца. Стало ему вдруг жаль старика.

— Чего загодя г-гориться? — помягче сказал он. — З-зачем бы м-меня на фронт? Я к-комиссованный.

Эти слова несли Кузьме Даниловичу некоторое утешение, сулили надежду: не такой уж Устин твердолобый неслух, чтобы отцовский совет лягнуть.

— Мне — что? Мне жить с локоть. Я за тебя, сынок, радею. А ты послухал бы меня, не то навсегда опоздаем, — моля и грозя, заговорил он и с тоскливым отчаянием посмотрел Устину в глаза. — Он, недуг твой, мог не сей день, а в другой раз, скажем, отступить. Для тебя и меня глухонемость твоя проклятая, слава богу, ноне кончилась, а для людей пусть когда-нибудь попозже… Кому про то знать, окромя нас с тобой? Побереги себя, Устинушка. Ради меня и деток своих. И Фрося, сам знаешь, третьим дохаживает. Ты уж дождись ребеночка, погляди…

Устин угрюмо, в вялом отупении стоял перед отцом, норовя собраться с мыслями и решить что-то, а для этого, как ему казалось, надо было остаться одному, поскорее уйти от отца. Словно разгадав намерение сына, Кузьма Данилович жалостливо-ласково заулыбался и потянул его за рукав:

— Пошли, Устин. Сейчас мы щец горяченьких…

Перед тем как войти в сени, Кузьма Данилович приложил крючковатый палец к своим губам и болезненно-просяще, но с каким-то жестким предостерегающим огоньком в глазах вскрикнул шепотом:

— Не губи себя, сынок.

5

Отобедали молча. Устин без аппетита почерпал из чашки теплых щей и встал из-за стола с прежним мрачным желанием идти куда-то и остаться наедине с собой. В груди было такое ощущение, будто его втискивают в помещение высотою ниже его роста, где распрямиться нельзя, просто смертельно опасно. И особенно тяжко было сознавать, что это слезно-ласковое насилие и принуждение шли от родного отца, желавшего ему, сыну, добра и благополучия. Зломудрая и хитрая, как капкан, эта доброта. Непригодна, неприемлема она для него, хотя и проглядывает в ней отдаленный зыбкий резон…

С этими мыслями Устин вышел в прихожку и жестами объяснился с Варварой, громоздкой пятидесятилетней старой девой, для которой судьба так и не подыскала желанного супруга. К тетке Устин всегда относился с печальным уважением и каждый раз при встрече, бывало, подбадривал ее: «А ты, теть Варь, все молодеешь!» На этот его постоянный комплимент тетка смешливо-грустно отвечала: «Куды! Вот уж и размолаживаюсь».

Устин задержал на смуглом, с жирными оплывами, постаревшем, но все же приятном родном лице Варвары теплый взгляд, легонько хлопнул ее по круглому плечу, и едва не сорвалось привычно с его губ озорное, бодрое словцо.

— Да, да, Устин. Молодела я, молодела, да вот и размолодилась вконец, — будто прочтя по глазам его мысли, сказала Варвара и этими негромкими словами усмирила в Устине острое желание заговорить, порадовать тетку воскресшим голосом.

Заметив, как Устин нерешительно мнется возле Варвары, Кузьма Данилович поспешно подхватил его за локоть:

— Отцепись ты, Варвара, не задерживай. У него кузня стоит открытая.

Когда вышли за калитку, он приглушенно сказал: