Окалина

Другую кобылицу, темно-каурую, совсем юную, с гладкими, блестящими роговицами копыт, Устин мыслил подковать еще быстрее, но каурка была неспокойна, косила глазом, прядала ушами и вздрагивала от малейшего прикосновения.

— Тпру, стоять! Ну, чего ты?.. Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. А ты потерпи, но, но… — с грубой лаской басил Гаврила и все круче наматывал на локоть поводок уздечки. Однако удержать кобылицу в смирении он не мог.

— Уйди, а то зашибет! — крикнул он Павлику, стоявшему у коновязи.

Устин перехватил из рук конюха ременный поводок и привязал к бревну-перекладине. Кобылица покорно опустила голову, но стоило Устину взять ее за переднюю ногу, чтобы поставить ее в станок, как она пугливо шарахнулась от него. В тот же миг Гаврила вскрикнул и запрыгал на одной ноге, подрыгивая другой, отдавленной. С искривленным от боли лицом он вдруг кинулся к лошади и со всего маху ударил ее кулаком по морде. Каурка метнулась в сторону, натянувшийся поводок круто и больно свернул ей голову, удила врезались в губы. Захрапев, кобылица прыгнула назад, к коновязи, встала на дыбы и, оборвав поводок, помчалась в степь. Устин не углядел, как она задела и сшибла Павлика. Мальчик валялся в пыли, из носа лилась кровь. Устин подбежал к нему, подхватил на руки и заглянул в лицо. Павлик был без чувств.

— Гыыы-уы-ы! — дико заорал Устин, вглядываясь в полузакрытые глаза сына.

Подбежал Гаврила, приложился ухом к груди мальчика, марая себе щеку в кровь.

— Дышит маленько. К фельдшерице его скорей, — выдавил он, обмирая от беспомощности и страха.

4

Павлик очнулся лишь в медпункте, куда его принес Устин. Ему смыли пыль и кровь с распухшего лица, забинтовали ссадины, он виновато улыбнулся отцу и из медпункта пошел домой сам. Устин же не мог никак отойти от пережитого, оцепенел весь, машинально шагал рядом с Павликом и, не доверяя глазам, держал его за руку, живого, родного, едва так бестолково не погубленного…

Проводив сына до дома, вернулся в кузницу, повыбрасывал из углей пережженные железки и присел у окна отдохнуть. Потрясение сменила вдруг внезапная, неестественная какая-то усталость и даже сонливость. Перед окном тихо, как во сне, паслись на выцветшей луговине молоденькие телята, попыхивал дымком трактор, таща за собой прицеп, доверху нагруженный сеном… Все передвигалось беззвучно и как-то замедленно. В запыленное окно бился шмель, желая вырваться на волю. Устин долго и бездумно смотрел на него.

Он вдруг почувствовал угрозу, смутную, призрачную. Ему показалось, что в небе, в голубых проемах что-то тревожно переменилось, тоненько, невнятно стало жужжать… Устин огляделся вокруг, тряхнул головой и напрягся весь, даже на миг зажмурил глаза, норовя уловить, ощутить то, что показалось ему тихим, отдаленным звоном комарья — рождением звука. Так сидел он минуты две, как бы проникая, жадно углубляясь в себя, в это свое непонятное ощущение, принимая странный шум в ушах за очередную новую каверзу контузии. Но вдруг по-солдатски сообразил, что это вовсе не комариный зуд, а тот, схваченный памятью навек, леденящий душу рокот нацеленной в тебя с неба крылатой смерти…

«Ага… летят сволочи! Ишь как тихохонько подкрадываются. А что бомбить-то целитесь — теляток тех, меня или кого?.. У, подлые!» — вскипел от старой ненависти Устин, ощущая гибельную беззащитность родной деревеньки и собственную беспомощность заслонить ее от надвигающегося урчания вражеских бомбардировщиков. Внутренне сжимаясь, Устин цепко вглядывался в небо, ища знакомые грязно-зеленые самолеты, черные кресты на крыльях, но ничего не увидел. Однако угрожающее жужжание не стихало, а нарастало. Устин тряхнул головой: что это в нем — сон, наваждение?

«Жжжу-жж-жжу-у» — все явственнее слышалось ему.

Неожиданно он увидел шмеля, который настойчиво бился в оконное стекло, и механически, не думая, прижал его ладонью — звук исчез. Устин освободил шмеля, тот густо зажужжал, шаря по стеклу, и опять весь мир наполнился угрозой бомбежки…

В страхе и радости замер он трепетно перед воскресающей в нем звуковой жизнью, от которой отвык, был надежно спрятан, защищен непроницаемым панцирем. Теперь панцирь разваливался, обнажая Устина для озвученного бытия, которое с каждой минутой все явственнее объявлялось скрипом неприкрытой двери, гомоном орущих на крыше воробьев, потрескиванием в очаге горящего угля… Звуки доходили до него еще не совсем внятно, а как бы сквозь вату и потому казались ненастоящими, и он не верил им, не верил своему возвращению из плена глухой немоты, куда был ввергнут много месяцев назад мощным взрывом снаряда, а после долгих мытарств по госпиталям комиссован из действующей армии как инвалид и отправлен домой.

В дверь кузницы воровато прошмыгнула собака-шатоха и, не заметив у окна Устина, зашарила в углу. Устин замахнулся на нее и крикнул:

— Гы-й ты!