Окалина

— Трос, скорее подай ему трос! — подбегая к проруби, вскрикнул Васенин.

— Так его ж нет, Устина-то. Глядите, утоп! — заорал Костюшка, заглядывая в проломину.

Вытянув шеи, все наклонились над водой и несколько секунд цепко вглядывались в ее немую аспидную глыбь.

Устин вынырнул чуть левее прильнувших к проруби мужиков, лицо его было красно, точно ошпарено кипятком.

— Трос! — закричал и остервенело затопал обледенелыми валенками Васенин.

Бредихин и Костюшка протянули Устину виток троса с небольшой петелькой на конце. Устин поймал эту стальную змею и, хватанув ртом воздуха, исчез в воде. Долго, более минуты, его не было видно, потом вынырнул и как-то страшно заулыбался, победно закивал Васенину.

— Прицепил?.. Молодец! Вылазь скорей! — взмахивая рукой, закричал Васенин и бросился к краю проломины.

Устин мотнул головой и выставил из воды руку, растопырив два пальца.

— Второй трос просит, — объяснил Костюшка.

— Одного хватит! — крикнул Бредихин.

Но Устин резко, нетерпяще взмахнул рукой и опять показал два пальца.

— Бредихин, трос! Быстрей, говорун чертов! Человек коченеет, а ты?!

Васенин швырнул веревку Костюшке и метнулся к Бредихину на помощь.

Трос подтащили к воде, его конец Бредихин пробовал дать Устину, но не дотянулся и, размахнувшись, бросил в воду. Железка перелетела через Устина. Ловя трос, Устин скрылся в воде, но тут же вынырнул с раскрытым ртом и закричал на Бредихина:

— Д-дубина! К-криво-рукий!..

Эти звуки вырвались из Устина, как сотрясающая все тело дрожь, он выклацкал их зубами и снова пошел ко дну, ногами натолкнулся на капот автомобиля и, открыв глаза, стал искать внизу, возле фар, второй буксирный клык.

— Ура! Дядя Устин заговорил! Ура-а! — вынырнув, услыхал он возгласы ребятишек, которые доносились будто издалека.

Он плохо слышал и соображал, тело, прошитое тысячами ледяных гвоздей, уже не слушалось его, и весь он будто сжался до размера собственного сердца, которое только и ощущалось им, жило, колотилось, сдавливаемое тисками лютой стужи, из последних сил противясь смерти.

Коченеющего и вконец обессиленного, его вытащили из проруби, кинули на плечи фуфайку и повели к кабине полуторки.

— Кто же так делает? Не могли тулуп и водочки припасти… на такой случай! — возмущался Бредихин, усаживая полуживого Устина рядом с собой.

— Вперед! Что там возишься! Быстрей! — срывающимся от мороза и гнева голосом заорал на шофера Васенин.

— Ура! Устин говорит! Ура-а! — кричали в толпе на берегу.

Дома Устина оттерли снегом и водкой, укутали тулупом и уложили на горячую печь. Ожидали и боялись воспаления легких, но Устин даже не кашлянул. Однако к вечеру следующего дня он стал опухать. Ночью горел, метался в жару, его разнесло до неузнаваемости. Руки и ноги надулись, точно резиновые, лицо страшно отекло, вспухло, вместо глаз — лишь узкие щелки. Жена Фрося сбегала за старой фельдшерицей, эвакуированной откуда-то из-под Брянска. Та взглянула на Устина и даже не стала открывать свой истертый кожаный чемоданчик, где хранились лекарства и инструменты.

— Почки, — тихо сказала она, пощупав пульс и потыкав пальцами отекшие ноги Устина. Тело, будто рыхлое тесто, сохранило вмятины от пальцев фельдшерицы.

— Видите, — сказала она и, выйдя из горницы, добавила: — Тяжело ему, но… помочь не могу.

— А в район отвезти? — захлопотал Кузьма Данилович.

— Нет. Теперь вся надежда на организм: сладит, значит, выживет, а нет, значит… Это ж почки! — шепотом разъясняла фельдшерица. Открыла чемоданчик, нашла и вложила в ждущую ладонь старика пузырек: — А пока вот капли, три раза в день. Поменьше ему питья и ничего соленого…

Час от часу Устину делалось хуже. Он полыхал жаром, все чаще впадал в беспамятство, стонал и бредил. В минуты облегчения тихонько и виновато утешал близких, со слезами на глазах беспомощно сидевших возле него.

— Не мог поберечься. Угораздило ж тебя, а! — с укором причитал Кузьма Данилович, оставшись с Устином наедине. — Оно, конечно, и я тут не без вины… Но вроде здраво рассудил: сподручнее до комиссии тебе помолчать. Думаю, один-два месячишка — время ли?.. Разве не так?.. Вот врачам бы и сказал про все. До перекомиссии и закон за тебя был, документ о контузии имеешь. А ты загодя, до сроку, затерзал, исказнил себя… Не пойман, а уж вор, да?

— Закон — во мне, батя, с меня он н-начинается… Отшагнул вот от с-совести — тут и от закона от-тшагнул…

— Да, можа, и прав ты, сынок, да толку-то теперь…

— Все хорошо, батя, — силился улыбнуться Устин. — И машину в-вытащили… И я хоть к-куда теперь г-готов: и петь, и в-воевать…

— Ага. Теперь ты знаешь, куда годный?.. — Кузьма Данилович смежил мокрые ресницы.