Окалина

— Мне, бать, главное… что к людям примкнул. Да, да. Кому, можа, стерпелась, сошла бы такая жизнь… а меня хоть ты режь… Он краденый-то поросенок в-вечно в ушах визжит. Да. От мира чего и утаить, а от себя как?.. Каторга, п-погибель тебе от себя же… Ох, жарко-то!.. А ты не п-плачь. Хорошо мне, хоть и п-помру, а ничего… Т-только голова расколется, поди… Огонь везде. Дай воды!.. Потуши, бать. Вон, вижу, несут. Вот она… п-повесточка. Я же писал вам, товарищ майор, просил… Я здоров, товарищ военком… Вон они, сволочи… Слева, гляди, обходят слева… Мергалиев! Прицел двенадцать, бронебойным… Огонь! Скорее… Воды… огонь…

Устий все дальше проваливался в бред, бессвязно шептал, поругивал, всхлипывал, потом пугающе затихал. Кузьма Данилович склонялся над его вздутым, без единой кровинки, рыхло-белым лицом, ловя притихшее дыхание.

— Что? — в горницу испуганно-вопросительно заглянула Фрося.

Кузьма Данилович отшагнул от кровати и, посмотрев в смятенное лицо снохи, сказал негромко:

— Как от печки пышет, а пота нет. Вот беда: весь жар в нем. Лютует неизбывно. Так и задушить могет.

Фрося разлепила тонкие, скорбно сжатые губы, хотела сказать что-то свекру, да лишь тяжко простонала и замерла в тупом отчаянии, вперив в Устина невидящий взгляд. Она совершенно изменилась за эти четыре дня болезни мужа — постарела и словно оглохла, с замедлением откликалась на зов, пугаясь всяких дальнейших перемен жизни. Перемены эти были так ошеломляюще резки, что вконец обескуражили ее, подавили в ней дух: со слезами радости кинулась она к Устину, заслышав его голос, но уже через сутки ей пришлось вытирать слезы горя. Устин будто для того лишь и заговорил, чтобы тут же смолкнуть, сгинуть навек. Не говорил, да был здоров. Теперь заговорил, да помирает…

— Ты п-прости, Фрося… на коленях перед тобой и людьми… храни детей, — шептал Устин в минуты ясной памяти, и Фрося бросалась к нему, ладонями обнимала его вспухшее горячее лицо, словно норовила навсегда удержать и это на миг воскресшее сознание, и родной голос.

Возле дома Дедушевых стали попридерживать шаг, останавливаться, словно что-то вынюхивая, местные старухи. Во всем этом Кузьма Данилович уловил недобрый, зловещий знак.

— Ну, чего вскружились, как воронье? Чего почуяли, старые сороки? — с мрачной досадой вскинулся он на них, хоть и сознавал грубость и неправоту свою перед старухами, беспомощность и обреченность перед бедой, которая неотвратимо ломилась в дом.

— Не орал бы, Данилыч. Мы с сочувствием.

— Плох твой Устин-то… Даже фельдшерица, слышь, отказалась… Ну, чего ж теперь. Кому как бог даст. От смерти не посторонишься.

— Не ее бойся, человек, бойся грехов. Смерть по грехам страшна. И пакеда Устин жив…

— Да, пока жив, не опоздай, Данилыч, Овсяниху позвать. Хоть она не поп, а отчитает… И, можа, Устин хочет слово последнее сказать, покаяться. Даст господь умереть, даст и покаяться. Не зря ж речь и слух ему возвернул…

А вскоре наведалась бабка Овсяниха. В темном одеянии, в черном, клином торчащем над желтым лбом платке она была похожа на старого тощего грача. Со страхом и неприязнью Кузьма Данилович и Фрося смотрели на нее, однако не заступили ей дорогу в дом, молча сопроводили в горницу и оставили наедине с Устином.

Чуть погодя заявились Васенин и кузнец Панкрат. Они знали, что Устин занемог, но не ведали, что он так плох. Будто не веря слезному рассказу Фроси, прошли в горницу и остановились, наткнувшись на жуткое бормотанье Овсянихи:

— …что им творится над нами — все по грехам нашим. О смерть, отраден твой приговор для человека, нуждающегося в тебе и изнемогающего в силах своих…

— Он сам учинил себе приговор не мягче божьего, — всхлипывая красным носом, сказал, будто робко поправил Овсяниху, вошедший с мужиками Кузьма Данилович.

Васенин и Панкрат переглянулись, словно спрашивали друг у друга совета.

— Устин! — вдруг громко позвал Васенин и шагнул к кровати. — Ты слышишь меня?

Ответил Устин лишь частым горячим дыханием, тяжелое затекшее его лицо чуть передернулось, будто в улыбке.

— Вот и хорошо. Коль дышишь, значит, живешь, — одобрительно заговорил Васенин, оттеснил плечом Овсяниху и занял у кровати главное место. — Ты рановато, бабка, затеяла ему проводы на тот свет. Погоди-ка маленько.

— Такая же шутка с моей Дусей в молодости приключилась, — ощупывая ноги Устина, сказал Панкрат. — На третий день после родов пошла к речке бельишко постирать да с жары и сама искупалась. Ее и разнесло, вот так же бревном лежала… Думал, все, конец Евдокии — так плоха, что промеж жизни и смерти блошка не проскочит. Тут дед один и подскажи мне. И знаете, как я спас Евдокию?.. — Панкрат прервал рассказ, позвал Фросю и спросил: — А ну, покажи-ка мне вашу баню.

Спустя несколько минут Панкрат вернулся и сказал:

— Баня в порядке, дрова есть. Позволь, Данилыч, испробовать мне свое врачевание?

— Пробуй, до выбора ль теперь — как лучше, как хуже: старухи вон уж заупокойную над Устином читают. Помрет сынок — и мне крышка.