Окалина

В тот же день возле комбайна Елкимова телеги выстроились в очередь. Дядя Вася быстро догнал, а потом и опередил своих соперников по намолоту зерна. И даже после того, как конфеты у него кончились, мы, мальчишки, торопили свои подводы к его комбайну в робкой надежде на то, что там опять найдется для нас какая-нибудь сладкая приманка. Мы попривыкли к дяде Васе, он казался нам добрым, словоохотливым и совсем не страшным. Лицо его было в пыли и мазуте, лишь зубы да белки глаз блестели. Внешностью теперь он почти не отличался от других комбайнеров и трактористов, таких же грязных, дочерна загорелых и пропыленных…

После хлебоуборки, в канун Октябрьской, Елкимов опять взялся за свои веселые музыкальные занятия. Молодежь переполняла наш крохотный клуб, и Василий норовил в каждом парне и девке артистические задатки выявить на потребу всего сельского общества. Репетировали иной раз до полуночи. И не без промаха…

Мне до сих пор помнится тот первый концерт художественной самодеятельности, подготовленный Василием Елкимовым… Для нас, пацанов, на скамейках мест не нашлось, и мы вповалушку разлеглись на полу, облепив вкруговую низенькую клубную сцену.

Во время концерта Василий выходил на край подмостков. Две керосиновые лампы, подвешенные к невысокому потолку, светили ему в затылок, оставляя в тени лицо. Зрители видели лишь щегольски-стройную фигуру солдата в новенькой гимнастерке и офицерских галифе, в блестящих хромовых сапогах, слышали его веселый и, как прежде, красивый голос и почти не обращали внимания на затененное, обезображенное ожогами, его лицо.

Зал, шумно аплодируя, подолгу не отпускал Василия со сцены.

Помню, он спел на мотив мелодии «Темной ночи» песенку о побитом главаре фашистов.

Играл Василий в основном на «голосах» здоровой правой рукой, а на кнопках «басов» лишь отстукивал ритм мелодии плохо гнущимися пальцами левой.

— Темная ночь разделяет Россию и нас.
Миллионы солдатских могил пролегли между нами, —

скорбящим голосом пел, словно бы подвывая, Василий, проклинал Гитлера и всех, кто затевает губительные, не нужные людям, кровавые войны. С того вечера эту песенку распевала вся ребятня в деревне.

Василий Елкимов возрождал в опечаленной войной деревне забытые шутки, песни, смех. При своем добром и веселом праве он уже никому не казался безобразным, как поначалу. С тайной надеждой поглядывали на него стрючовские девчата, у которых война навсегда отняла женихов. Однако к девушкам Василий был небеспричинно строг. Его подружка Ульяна Дымкова, пока он воевал, вышла замуж за паренька из соседнего села. Тот вскоре ушел на фронт и погиб. Ульяна вернулась к своим родителям. Когда заявился Василий, у родителей молодой вдовы затеплилась надежда: может, солдат простит девичье легкомыслие, сойдутся да и заживут с миром. Конечно, Ульяна не прежняя девка красная, а вдова с дитем на руках. Но и жених-то теперь не первосортный, а с изъянцем. Сама Ульяна не говорила с Василием, ходил на беседу ее отец. Не раздумывая Василий отказал: «Уж коль на любви мы ничего не построили с Ульяной, а на жалости и подавно…»

Женился Василий на Даше Афониной. Они сдружились в деле. Даша работала с ним штурвальной на комбайне и была запевалой в маленьком клубном хоре.

Концерты самодеятельных артистов года три звенели не только в нашем Стрючове, но и в соседних деревнях. Потом стали стихать. Василий малость приутомился придумывать новые номера, а старая программа уже не восхищала зрителей, как прежде.

В каждодневной житейской круговерти сельчане притерлись, присмотрелись и к самому Василию: удивление прошло, иссякло. Василий хоть и артист, а никуда его не берут, не выдвигают — ни в районный Дом культуры, ни в область. Все необыкновенное в нем, что со сцены влекло, изумляло земляков, не приподняло Елкимова над будничными, нелегкими их заботами. Он равно делил эти заботы: много работал, ходил в выцветшей гимнастерке или замасленном комбинезоне, пыльный и грязный, ремонтировал технику, пахал, косил — был таким же, как и все. И тут заново обнажилась, стала заметнее уродливость его лица — горе опять начало напоминать, давить, мучить…

В отчаянии Василий однажды разбил круглое зеркальце, что висело над умывальником в кухне, потом посрывал со стен рамочки с довоенными фотографиями. Оттуда он, пригожий, ясноглазый, смотрел на себя нынешнего…

Когда Даша родила сына-первенца, люди заговорили: «Ишь какой красавец! Весь в отца: что брови, что глаза…»

Василия коробило от этих слов, как от насмешки. Лишь потом вник в их суть: люди помнят его загубленную красоту, чтут ее как дар природы, который он может воссоздать в своих детях…