Окалина

А завтра будет день, как бой.
И будет боль в руках и пояснице.
И будут ноги тяжелей свинца,
И солнце будет огненной лисицей,
Дыша пожаром, прыгать у лица.

(Е. Исаев. Даль памяти).

Василий Емельянович улыбнулся:

— Это уже точно о нашем брате, комбайнере. Завтра так оно снова и будет… Устаток в руках и ногах…

— Тяжеловато вам небось, Василий Емельянович? — посочувствовал я. — Все ж годы…

— Работа наша, конечно, нелегкая. Но коль дело по душе, тяжелым оно быть не может. Да и всего-то мне только шестьдесят два… А у нас тут по соседству в Новосергиевском районе комбайнер Карпушкин — небось слышали? — работает. А ведь ему за семьдесят! Вот он — да! А я что?

После чтеца вокальная группа исполнила песню о Дне Победы, что «порохом пропах», — специально для участника войны и ветерана труда Василия Емельяновича Елкимова. Такое внимание растрогало бывшего фронтовика. После концерта он, расставаясь, говорил мне задумчиво:

— Да, для всех война кончилась в сорок пятом, а я еще долго от ее оплеухи очухаться не мог… Были, помню, фронтовики-калеки, что горе свое в вине топили. Однако ж сами в нем и утонули. Война их через много лет доставала и гробила… А я сказал: врешь, не возьмешь! Работой стал глушить в себе всякую блажь… И сколько за эти годы мы тут добрых дел наворочали, сам видишь. Поселок-то не узнать. И ребята мои ишь какие! Люди о них кроме добрых слов ничего больше не скажут. Крепких мужиков мы с Дашей вырастили. Ни один не отшагнул от моего дела, сообща вот тут на родном поле и работаем.

Василий Емельянович пожал мне руку и пошел к вагончику. Там его поджидали сыновья.

И вот они быстро зашагали по стерне навстречу красным лучам закатного солнца — к комбайнам. Отец шел на полшага впереди, сыновья — шеренгой следом. «Красивые люди! — глядя на них, думал я. — Вот уж правда: настоящая красота человека не столько в лице, сколько во всей его жизни, в том, что красивого сделал он на земле, что доброго оставляет на ней людям».

2. Коренники

У северных соседей — новосергиевских хлеборобов — страда в полях начинается чуть позже.

Вот уже вывезены на полевые станы кухни, подкрашенные вагончики, на токах разметены грунтовые и асфальтовые площадки под новое зерно, в стаде выбраковано с полдюжины жирных баранчиков для борщей хлеборобам. Всюду заалели свежие флажки и лозунги… Сельчане живут в каком-то торжественном напряжении, словно перед большим праздником.

Самого же матерого землепашца в канун жатвы одолевает неуемная бессонница. Вчера на зорьке, шагая с удочкой, повстречал я Михаила Павловича Карпушкина, того самого, о котором однажды мне напомнил Елкимов. Хотя Карпушкина я знал, кстати сказать, не первый год.

В накинутом на белую рубаху-исподницу пиджаке стоял он на крыльце своего дома и, не шелохнувшись, смотрел через дорогу на лежащее под сиреневой наволочью туманца хлебное поле. Строгий и озадаченный, как полководец перед сражением…

Здороваясь, старый комбайнер задержал мои пальцы в своей сухой жесткой ладони и хрипловатым спросонья баском попросил:

— Ты подсобил бы мне, Ваня… чтобы зря не нашуметь тут…

Через сад мы прошли к белеющему в утренней сутеми гаражику. Слабый лунный свет выхватывал из темных крон деревьев мглисто-желтые яблоки. Михаил Павлович сорвал несколько «уралочек» и вложил мне в руки. От них исходил нежный, тонкий аромат, явственно ощущаемый в зоревой прохладе.

Щадя покой проулка, мы тихонько выкатили из гаража тяжелый «Урал», отвели его подальше, за околицу — на дорогу. А она шла в поле.

— Садись, прокатну, — пригласил Михаил Павлович. — Хлеб поглядим.

«В такую-то рань?! Разве днем нельзя?..» — чуть было не высказал я, но успел взглянуть в лицо Карпушкина: он смотрел на меня с выражением какого-то робкого обещания чуда.

— Иль ты гостевать приехал и наши дела тебя не интересуют? — взглянув на удочки за моей спиной, заметил он. — Ладно, ступай. Рыбачь…

Карпушкин завел мотоцикл и сел за руль.

— Ну зачем же так сразу, Михаил Павлович?! — крикнул я, уже на ходу вскакивая на заднее сиденье мотоцикла.

Километра полтора ехали узенькой пыльной дорогой, по обеим сторонам стояли тучные хлеба. Михаил Павлович дозорно-озабоченно оглядывал поле, будто за ночь его могли подменить или поубавить. Но все было, кажется, в порядке. Вырулив на пологий холмик, Карпушкин остановил мотоцикл. Мы подошли к кромке поля и притихли, слыша едва уловимый шепот колосьев, онемев от вида размахнувшегося до сумрачно-красноватого, зоревого горизонта непрестанно шевелящегося, словно текущего, жита. Карпушкин снял старенькую кепку и благоговейно, как-то молитвенно замер, глядя на хлебную равнину.

— Вот это, батенька, ячмень! Кинь фуражку на колосья — не согнутся, — выдохнул он, наконец, скопившееся в груди чувство. — Экая силища! — помолчав, добавил негромко, словно боясь спугнуть кого-то, сглазить…