Окалина

Но, как говорится, наперед не узнаешь, где найдешь, где потеряешь. Коммуны на Урале только зарождались, лучшие земли запахали оренбургские казаки-кулаки.

Помыкав горя, года через три Павел Андреевич вернулся на Волгу. А старший сын Мишка, чтобы не умножать голодные рты в семье, остался на Урале. Да ведь и любовь к той поре расцвела, поспела, никуда не пускала от себя. Заслонила ему белый свет юная казачка Паша.

— Поженились… А тут совхоз создался, — рассказывала Прасковья Ивановна, и ее голубые глаза светились радостью. — Мишу послали на курсы трактористов в Илек, а я в пекарне стала работать. Кончил он курсы, получил колесник, других тракторов тогда не было. Радости — через край: такую машину доверили! И посылают его на четвертое отделение совхоза. И я, понятно, с ним. Связала барахлишко в узелок, подсела к трактору на задок, так полусидя и ехала верст шестьдесят.

Доехали. А где же, глядим, отделение-то? Сторожка крохотная скрипит на ветру да зернохранилище из самана. Ни домов, ни людей. «А мы разве не люди? — это Миша-то мне. — Сказано же тебе: отделение тут. Ну, а если не видно было до сей поры, то… теперь завиднеется. Мы же приехали. И другие приедут». Правду сказал: стали съезжаться люди, палатки ставить, землянки рыть. И мы себе на пока вырыли, жить где-то надо, покуда избы нет…

— Ну что ты, мать, дела наши давние, невеселые взялась ворошить. Лучше про что другое расскажи, — садясь за уставленный дарами августовского огорода стол, добродушно ворчал Михаил Павлович, приглаживая редкие вихры на голове. Ото лба к затылку взбегает пролысинка, нежно-белая, беззащитная рядом с загорелыми, кирпично-коричневым лицом и шеей.

— Не успели еще жильем обзавестись, а тут опять неурожай. По двести граммов хлеба на рабочего давали. Засомневалась я: как дальше жить? «Ты на землю не серчай, не она, а мы виноваты, ладить с ней еще не научились», — это Миша мне говорит… Да. Сразу земле он этой поверил. Возьмет, бывало, по весне ком чернозема, раскрошит на ладошке и заулыбается. «Э, мать, такая земля, погоди, весь край наш озолотит, прославит».

— А что, не так? И прославила! — тряхнув сжатым кулаком, сказал Михаил Павлович, и глаза его молодо и гордо блеснули. — Два ордена Ленина область имеет… Оба за хлеб. А вспомни, какие урожаи мы тут в молодые свои лета собирали? Семь-девять центнеров с гектара. А нынче, к примеру, рожь тридцать центнеров, ячмень двадцать пять, пшеница озимая тридцать шесть, а местами сорок центнеров дала. Во сне раньше приснись такое — не поверил бы.

— Сон наяву, — улыбнулась Прасковья Ивановна.

— Эх, скинуть бы с плеч годов тридцать, да понову бы на земле этой порадеть! — с веселой лихостью помечтал Карпушкин.

Так всегда. Без дела он, что тебе грудной ребенок без матери, — боится остаться. Хоть давно на заслуженном отдыхе, пенсия хорошая, полный достаток в доме. Копайся в саду, грейся по утрам на солнечной скамеечке. Ан нет.

— Никто не прожил тут столько лет, сколько мы, Карпушкины. За эти полста годов ни один покос, ни одна жатва не шла без нас. Коренники мы. И грех бы мне под старость баклушничать на этой земле, пустоцветом шаныжничать, — говорил Михаил Павлович, провожая меня до поселковой гостиницы.

— Не нами говорено: дерево смотри в плодах, а человека в делах… Я вот и сыновьям своим иной раз скажу: ордена, медали вам даны. Хорошо. Да только не возомните из себя что-либо через край… Авторитет делами берегут, — редко выдавая слова, продолжал Михаил Павлович. — Пока слухают, понимают. И живут они хорошо, крепко. Да что об этом рассказывать, сам видишь…

Улицы в поселке широкие, дома все чаще кирпичные, двухэтажные. У Николая и Геннадия Карпушкиных по трехкомнатной секции, квартиры светлые, со всеми удобствами, газ, водопровод, паровое отопление. Под окнами, неподалеку, сараи, зеленые огородишки, гаражи — свое хозяйство. У Николая — личная «Волга», у Геннадия — «Москвич».

…Привыкшие работать на пару, Николай и Геннадий в страду возглавили разные звенья.

«Надо бы вместе, как всегда. Сподручнее…» — заметил Геннадий. «Согласен. Работать с тобой мне куда удобнее да и выгоднее, нежели с новым напарником, — рассудил Николай. — Но зато как здорово будет, если мы и в таком составе сработаем так же, как раньше! А насчет рекордов… Кто бы ни победил — выиграем все!» — так понял суть соревнования Николай.

Однако, когда звено Геннадия вырвалось вперед, в глубине души его начала зреть ревность к достижениям брата. Уступать Геннадию он, старший по возрасту и опыту, пока никак не желал.

Под вечер заело кардан выгружного шнека. Комбайн замер. А невдалеке неостановно утюжили поле две «Нивы» — звено Геннадия молотило хлеб бесперебойно.

— Ну что, брательник, помочь? — услыхал Николай голос брата.

Через полчаса комбайн был в ходу, а Геннадий, перепрыгивая валки, бежал к своей «Ниве»: пока он помогал брату, «Ниву» водил по полю штурвальный — Саша Карпушкин — его сын…