Окалина

С появлением малыша у Елкимовых поприбавилось шумных и веселых хлопот. Ежевечерне Даша, какие бы ни были дела, принималась купать дитя. Под цепким приглядом жены Василий тяжелыми руками неуклюже-ласково брал голенького младенца из пеленок, клал в корытце. Петруша (так назвали первенца), которого поливали теплой водой из черпака, прикрывал глаза и, млея от удовольствия, месил воздух полными ножками. Особенно благоговел и радовался старый отец, Емельян Кузьмич. Он вначале сомневался в мужской исправности Василия: огонь, может, не только лицо ему опалил, но и убил в нем жизненное семя.

— Во, как подвезло вам: кормильца народили! — пророчил старик. — Начало есть, теперь пойдут детишки… А как же! Один сын — не сын, недокомплект в обойме…

И пошли у Елкимовых сыновья как по заказу: Петр, Иван, Матвей… Выхаживались высокими, статными. И чем больше Василий заселял, наполнял деревню живой этой красотой, тем реже и равнодушнее взирал в зеркало на свое подпорченное лицо…

Для Даши он всегда был пригож и мил. И если какой-либо болтливой бабенке хотелось уязвить ее, счастливую, жалостливым вопросом о том, что-де надоедает небось на подпаленного мужика ей глядеть, она весело отшучивалась:

— А когда мне на него глядеть? Целыми днями Вася на работе, а ночью ничего не видно…

Когда родилась Веруня, Дарья благодарно вздохнула:

— Помощницу бог послал. А то четыре мужика на мне повисли…

Василий Емельянович человек был строгий и горячий. Посылая с каким-нибудь поручением подручного, он вместо «сходи», говорил «сбегай», и если тот не бежал, а шел, то вдогон ему тут же летело ядреное слово: это вмиг встряхивало вялого посыльного. Сыновья не обижались ни на отцовскую нажитую на фронте «нервенность», ни на его природный горячий нрав. Привыкли. Даже благодарили потом за эту суровую требовательность. Она вскоре же оборачивалась благом: парни были ловкие, шустрые, хваткие во всяком деле — в работе, учебе, в играх…

В нынешний приезд мне удалось не только повидаться с Елкимовыми, но и посмотреть их в работе, в поле.

…От тридцатиградусной жары степной воздух раскалился и, казалось, полыхал голубым огнем. Тугой ветер врывается в кабину и горячо обдает лицо. Мы едем вдоль поля спелой пшеницы.

— Вот, кажется, Елкимов работает, — говорит мне совхозный парторг. — Редкого трудолюбия человек. Сорок лет неотлучно на комбайне…

Подъезжаем к запыленному самоходу, знакомимся с комбайнером, который мне в общем-то давно знаком.

— Елкимов Матвей, — подавая руку, басит рослый, загорелый парень. В его синих-синих глазах, в длинных ресницах — что-то девичье.

— А где отец? — спрашиваю.

— Там, впереди…

Ветерок гонит по полю плавные с металлическим отливом волны пшеницы. Отрезая от этого огромного серо-желтого полотна по узкой ленточке, один за другим движутся комбайны, оставляя позади крутые валки. А на соседнем поле, через дорогу, валки подсохли, идет их обмолот. Тут комбайны развернуты в цепь. Подъезжаем к крайнему самоходу, с его мостка по-ротфронтовски машет нам загорелый вихрастый комбайнер.

— Здравствуй, Иван! — кричу я среднему сыну Елкимовых. — А где отец?

— Во-он, впереди…

К комбайну подруливает машина, и тот, чуть сбавив скорость, выплескивает из бункера в кузов зерно. А мы едем дальше.

По стерне размашистым шагом навстречу комбайнам идет высокий молодой мужчина. В рабочей спецовке, весь пропыленный, белозубый, в светлой кепке, козырьком назад.

— Привет, Петр! — выйдя из кабины, я крепко пожимаю руку старшему сыну Елкимовых. В левой его руке какая-то железка.

— Да вот, хочу выгружной шнек получше отрегулировать, — поясняет он. — Что-то заедает малость… А вы, наверное, к бате? Во-он, вдоль овражка, молотит. Неровности там, вот он ту загонку никому не доверил, сам…

На комбайне Василия Емельяновича празднично-алый флажок, видать, недавно вручили. Елкимов весь коричневый от солнца, ветра и пыли, худощав, крепок, в движениях легок, несуетлив. И тот же, как у сыновей, степной прищур синих глаз.

— Нормально работаем. Хлеб хорош. Каждым комбайном уже по четыреста тонн намолотили. А ведь уборка только началась — рассказывает Василий Емельянович, отвечая на мои вопросы. — У меня новый комбайн, а у Матвея старенький, мой прошлогодний. Я на нем девять сезонов отработал. Его уже было списали, но Матвей взялся и отремонтировал, работает теперь… Он же в сельхозтехникуме учится, а сейчас на каникулы домой приехал, и вот нам подсобляет…

После короткого полевого обеда Елкимов дает сыновьям советы:

— В низинке-то скорость сбавляй, Матюша. Пшеница там вон какая! К тому же поле там повлажнее, начнешь гнать — землю станешь черпать… И ты, Вань, не спеши. Валки-то у тебя вдоль речки спаренные, густые. Так что не горячи машину…

…Идут по полю комбайны, тащат за собой буроватые облачка пыли. Гул моторов глохнет, тонет в нагретом, словно застывшем воздухе. Зыбится на горизонте знойное текучее марево. Кажется, все живое спряталось от жары…

Во время ужина на полевой стан приехала агитбригада.

На скамейке, рядом со мной сели Елкимовы. Самодеятельный артист читал механизаторам стихи известного поэта: