Окалина

Сколько ни встречай степные рассветы, никак не привыкнуть к свежести и тишине, какие бывают здесь в зоревой час. Слабый, сонный еще ветерок чуть колышет крупные, литые колосья, по желто-серому, с бронзовым отсветом полю, будто вздохи, прокатываются тихие волны, словно невидимая ладонь великана ласково поглаживает его…

— Этакий гектар центнеров тридцать даст, а? — восхитился я, деля радость Михаила Павловича.

— Не говори «гоп», пока не прыгнул, — продолжая неотрывно смотреть в поле, буркнул он.

— А что? Хлеб-то вон какой!

— Это еще не хлеб, а лишь колоски, растение. Хлебом называй зерно, что вовремя с поля убрано да в сусек засыпано.

— А чего ж не убрать? В совхозе столько комбайнов!..

— Техника есть, людей мало. — Карпушкин повернул ко мне озабоченное лицо. — Я в свое уборочное звено внучат, Николая и Павла, взял. Ну, а шофера — больше приезжие, командированные — какие угодят, бог знает. Опять же погодка как сблаговолит… — Не договорив, Михаил Павлович махнул рукой: дескать, не перечислить всех нежданных забот, встающих на пути человека, пока урожай с полей в закрома соберет. Оттого-то, пожалуй, и не спится Карпушкину. Оттого, приезжая ни свет ни заря на поле, он замирает перед ним, как перед иконой, словно вымаливая у слепой стихии несколько красных недель — ну, хотя бы август ведреным, погожим постоял…

В то утро я так и не попал на рыбалку. С поля мы поехали с Михаилом Павловичем в совхозные мастерские. Здесь вдоль забора выстроились в длинный ряд готовые к работе комбайны. Я пред-полагал, что у Карпушкина — мощнейшая «Нива» или «Колос»…

— Нет. У меня старенький СК-4… Отремонтировал своими руками, значит не подведет, — весело пояснил он мне.

В день начала жатвы Михаил Павлович проехал по деревенской улице на украшенном лентами флагманском комбайне, выводя за собой в поле колонну в девяносто степных кораблей. В этой же колонне вели комбайны его сыновья Геннадий и Николай. Чуть погодя их мать, Прасковья Ивановна Карпушкина, расскажет мне о них так:

— Добрые ребята. Меж собой дружливы, к водке не приучены. Как и батяня, горячи и заядлы в работе. С малолетства в поле. Бывало, взберутся на штурвальный мостик к отцу, вцепятся в поручни — не оторвать. Медом не корми, а посади на комбайн, и радости нет конца, если кружок-другой прокатятся по загонке. А подросли и вовсе… Вот ждешь, бывало, ждешь, ночь на дворе, а их нет и нет. Вскочишь на лошадь и — к комбайну. А они в копнителе все трое спят вповалушку…

Нынче братья Карпушкины вовсе не те долговязые юнцы, которых на зорьке мать провожала в поле под пригляд батяни. Возмужали. Рослые, синеглазые, плечами шире отца. Да и в работе верх над ним начинают брать. Над Героем Социалистического Труда Михаилом Павловичем Карпушкиным…

…В красных лучах заката знойно дымилась и оседала перегоревшая за день пыль. Красные, точно раскаленные от напряжения комбайны ходко двигались по огромной хлебной равнине, ненасытно заглатывая валки. Дышало пожаром в лица красное, отяжелевшее к вечеру, солнце страды.

Шел третий день жатвы.

Я еще издали разглядел на мостке одного комбайна знакомую фигуру. Подрулили.

— Ты, Павел, там, вдоль балки, ход попридержи. Ишь, ячмень там стеной стоит! — наказывал Михаил Павлович, передавая самоходку внуку, чтобы малость отдохнуть.

Простое крестьянское лицо, во взгляде чуть заметная, озорновато-добрая смешинка, так и кажется, вот-вот с губ вспорхнет шутка-прибаутка, чудинка ли какая или ядреное словцо. Однако Михаил Павлович немногословен, прямо-таки молчун. Спроси его, как он жил, ответит кратко: «Работал… Работать надо — и будешь жить».

Побеседовали не спеша с ним лишь ночью, когда он приехал с поля домой. Прасковья Ивановна оказалась намного словоохотливее мужа.

— Да уж таким он и в парнях ходил, — словно жалуясь, с улыбкой говорила она. — Другие, эх как языком щелкают! А мой Мишенька, бывало, молчит да поглядывает. Но если и скажет чего, то тихо, ласково. А ласковое слово, оно лучше мягкого пирога… Да. Я не за речи, а за руки полюбила его. Минутки без дела не усидит. Мне, сироте-детдомовке, и шестнадцати не было, когда за него пошла. Что ж, любовь не пожар, а загорится — не потушишь. Пошла, хоть и знала, долго нам из горькой нужды пробиваться к счастливой жизни…

— А как ты хотела? — озорновато подмигнув жене, сказал Михаил Павлович. — Счастье, мать, не конь, хомута враз не наденешь…

Скупые слова воскрешали прошлое. Его отец, нижегородский батрак, Павел Андреевич Карпушкин жил не ровно: хлеб есть — так соли нет, соль есть — так хлеба нет, а, бывало, неделями жил совсем ровно: ни хлеба, ни соли, одна картошка спасала. Что правда, то правда: земля там богата картофелем, лесов и рек, ягод и грибов на ней много, а вот хлебушка извечно недоставало. В двадцатых же годах такой голод беспросветный обступил, что в большущей, мал мала меньше, семье Карпушкиных запах хлеба совсем забыли. Тут прослышал Павел Андреевич, что между Казахстаном и Волгой лежат богатые оренбургские земли. Собрал семью и тронулся в дальний путь.