Океан и Деградация (СИ)

Дилан обходит меня, не отвечая на мои слова, но искоса вижу, что на его лице главенствует всё та же наглая усмешка. Парень вынимает из кармана джинсов связку ключей, выбирая один, и вставляет в замочную скважину, пару раз повернув, после чего открывает дверь, жестом ладони приглашая меня войти первой. Я не дура. Знаю, что он делает это не потому, что он джентльмен. Есть в этом типе что-то… Чего я пока не способна понять.

Переминаюсь с ноги на ногу, без доверия покосившись взглядом на Дилана, и всё-таки переступаю порог небольшого строения с чистыми окнами, и, хорошо, в третий раз у меня захватывает дух: небольшое помещение забито исписанными холстами, стены завешены рисунками на бумаге, на измалеванном столе разбросанные кисточки, баночки с красками, палитры, разноцветные тряпки. Ощущение такое, будто кто-то прервал процесс рисования и оставил всё вот так. Я опускаю руки, медленно подходя к холсту, на котором масляными красками написано море. Спокойное. Делаю шаг дальше — следующая картина. Спокойный морской пейзаж. Продолжаю идти вдоль стены, у которой расставлены картины, и не устаю поражаться тому, как художник умело обращается с красками. Видно, он понимает, каким образом можно играть с цветами. От быстрого поглощения зрительной информации у меня начинает кружиться голова. Или всё дело в аромате краски, забивающем нос. Подхожу к мольберту, устремив на стоящий на нем холст, и изучаю написанный пейзаж. Уже неспокойное волнистое море, темные оттенки, пенистая вода. Вновь складываю руки на груди, с интересом изучая картину, и понимаю, что она не закончена. На столе рядом стоит баночка с кисточками и темными разводами на дне от высохшей воды.

— Моя мать не устает верещать о том, что я мог бы стать вторым Айвазовским, — я уже забываю о присутствии Дилана, поэтому вздрагиваю плечами, когда он заговаривает, подходя ближе к столу. — Но, как оказалось, я в большей степени идиот, чем художник.

Оглядываюсь, с хмурым удивлением уставившись на парня, и мой голос звучит с настоящим поражением:

— Твои работы?

Он отвечает непринужденным кивком головы, пальцами дернув кисточки в банке, отчего те бьются со звоном о края прозрачной банки, а я не могу усмирить неверие. Неужели, правда его?

Вновь смотрю на картину перед собой:

— А почему ты рисовал только морские пейзажи?

— Это океан, — поправляет меня, сунув ладони в карманы джинсов, и встает рядом, с хмурым видом изучив холст. — На что у нас тут ещё смотреть? Мне он нравится. В нем есть что-то привлекательное.

Почему-то не сдерживаю нервный смешок, проронив:

— А я боюсь… — но вовремя затыкаюсь, краем глаз стрельнув на Дилана, у которого явно всё прекрасно со слухом, поэтому он улавливает мой шепот:

— Что?

Качаю головой, решая как можно быстрее перевести тему:

— Очень красиво, — не лгу. Говорю правду, и это непривычно. Я часто вру людям. А учитывая тот факт, что я мало разговариваю, можно сделать вывод: ложь — единственное, что пропускаю вслух.

— Такое себе, — О’Брайен наклоняет голову подобно мне, когда изучает незаконченные маски. — Искусство — не мое.

— Все гении так говорят, — замечаю данную странность, и тем самым заставляю парня улыбнуться, но на выдохе, будто он выпускает сдержанный смешок.

— Что ж, — вынимает одну ладонь, звонко играя со связкой ключей. — Ещё один факт обо мне, — бросает на меня взгляд. — Я девятилетний гений.

Резко поворачиваю голову, опустив руки вдоль тела, и с ноткой возмущения произношу:

— Ты так рисовал в девять? — нет, правда, я даже приоткрываю рот, хмуро уставившись на парня, брови которого изгибаются, но усмешка не пропадает с губ:

— Нет, эту в семь, — указывает на картину, которая стоит у наших ног, где океан изображен спокойным. — Эту в девять начал, — вновь смотрит на холст, что расположен на мольберте. — Просто с девяти лет не притрагивался к краскам, — ставит руки на талию, оценивающим взглядом исследуя нарисованное. Я продолжаю возмущенно смотреть на него, задаваясь мучительным для себя вопросом:

— На что тебе такой талант? — произношу с ноткой обиды, ведь этот тип и его навык — проявление жизненной несправедливости. Дилан улыбается:

— Звучало, конечно, унизительно, но я польщен, — начинает разминать левое запястье, я слышу, как оно хрустит. — Говорят, нужно набивать руку, постоянно тренировать её, чтобы не потерять способность. Думаю, я так уже не смогу.

— Ты левша? — мне вовсе не интересно, но любопытно.

Дилан опускает взгляд на руку, которую разминает:

— Я и левша, и правша, но рисовал — левой, пишу — правой, — смотрит на меня, а я дергаю головой, всё еще проявляя на лице легкое смятение:

— Удивительно, — складываю руки на груди, снова обратив свое внимание на картину. Краем глаз вижу — он вновь усмехается, но сдержанно. И ловлю себя на мысли, что ему больше идет такая улыбка. Она кажется более естественной, чем та, которую он обычно натягивает на лицо. Недолго находимся в молчании. Дилан вынимает телефон, проверив время, и вздыхает, сунув его обратно:

— Это всё твоё, так что…