Океанский патруль. Книга 2

Когда же он заговорил, все смолкли. Проповедь начиналась призывом к ожиданию яркого восхода, который разгорается на востоке (так в эти годы начинались почти все проповеди).

Кальдевин говорил, нервно сцепляя и расцепляя тонкие пальцы своих подвижных энергичных рук, жесты которых дополняли каждое его слово. Он ощущал самые сильные места своей проповеди по тому сухому шепоту, который начинал шелестеть в рядах молящихся.

– …И нет спасения злу, которое еще тщится остаться живым в нашем мире. Но, братья и сестры, не взращивайте это зло своими руками, как бы ни был силен бес искушения, ибо добро уже стоит на пороге наших хижин. И недалек тот час, когда оно вместе с восходом посетит каждый честный и мирный дом, и горько придется тому, кто в эти тяжелые годы помогал злу одолеть справедливость мира сего…

Так говорил он до тех пор, пока в притихшем храме не раздался чей-то резкий, переходящий в визг голос:

– Молчать!.. Прекратить чтение проповеди!..

Пастор только сейчас заметил, что на хорах, где недавно прошла крыса, сидит сам Иуда-Ли. Это было так неожиданно, что он в волнении закрыл глаза, а когда снова раскрыл их, то увидел, что хирдовец, расталкивая прихожан, пробивается к алтарю.

Через минуту его уже стащат с кафедры, но минута останется при нем…

Не слушая выкриков Ионаса-Ли, пастор прижал руки к сердцу и сказал:

– Друзья, верьте в дружбу русского народа. Он придет и освободит вас от иуд и предателей, он выбросит из нашей прекрасной страны захватчиков…

Хирдовец уже перелезал через решетку алтаря.

– Не входите в алтарь, – крикнул Кальдевин, – я сам сойду с кафедры…

Через полчаса, в разорванной церковной одежде, он уже лежал на каменном полу комендатуры, пытаясь встать на ноги. Гестаповец без мундира, в одной сорочке, совал ему в рот толстую короткую сигарету.

– Ну как, вы способны продолжать разговор?

– Я еще жив.

– Отлично… Мои солдаты немного перестарались, но и вы должны понять их, пастор.

– Я понимаю.

Он встал и, сорвав церковное облачение, остался в одном костюме. Сигарета раскурилась косо, табак был плохой, и он отбросил ее в угол.

– Итак, раздав карточки тем, кто не участвует в строительстве оборонительных сооружений, вы умышленно подорвали престиж германского командования?

– Да, если хотите, умышленно.

Гестаповец прищурился, поглядел на пастора одним глазом:

– Неужели вы думаете, что мы не заставим их отрыгнуть все, что они успели сожрать по этим карточкам?

Кальдевин промолчал.

– Взрыв на руднике «Высокая Грета» тоже входил в ваши понятия о долге?..

– Безусловно!

– Может быть, вы теперь-то назовете тех, кто помогал вам в этом?

Кальдевин вспомнил лица друзей – Улавы, Никонова, Дельвика…

– Господин офицер, – сказал он спокойно, – есть вещи, о которых простительно спрашивать на допросе, но на которые непростительно было бы отвечать.

– Почему?

Гестаповец придвинулся к пастору, облокотившись на стол.

– Потому что я не квислингозец, я норвежец.

– Квислинговцы тоже честные норвежцы.

– Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.

– Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…

– Вы забываете, – прервал его пастор, – что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.

– Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!

– Вы так думаете? – спросил пастор, и ему стало смешно.

– Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы – священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.

– Это вопрос, относящийся к делу?

– Да.

– Что ж, я отвечу…

Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:

– В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты – мои друзья!..

– Вы знаете, что вас ждет? – хмуро спросил гестаповец.

– Да, знаю. И жалею только об одном…

– Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?

– Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего – свободными!..

Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:

– Уведите его…

На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:

– Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, – так пойдемте же медленнее!..

Зарево над Суоми

Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, – горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.

– Возьми меня с собой, – плакала она.