Океаны в трехлитровых банках

Фрося, ты, конечно, наш человек, хоть и девчонка, но врешь ты, как дышишь!

Фрося

Я не вру!

Мальчишки смеются. Фрося в слезах убегает.

Дом. Коридор. Мастерская Петра. Вечер. Пятница

Фрося бродит по дому. Смотрит на свои белые носки – их со всех сторон обнимают нитки разных цветов.

Фрося снимает носки, с ненавистью швыряет их в окно. Смотрит с презрением на половой ковер – кругом нитки. Злится. Идет на звук оверлока. Приближаясь к нему, видит, что ниток на полу все больше и больше.

Петр в мастерской оверлочивает брюки, ловит взгляд дочери, нежно улыбается ей.

Петр

Доча, почистишь мне оверлок?

Фрося в ответ молчит. Мимо нее «раком» проходит бабушка Роза, собирая с пола нитки.

Роза

Только ж утром пылесосила!

Петр неловко, пальцами ноги тоже подбирает несколько ниток. Фрося уходит, хлопая дверью. Роза и Петр смотрят удивленно ей вслед.

Петр

Простите, Роза Ароновна.

Петр помогает Розе Ароновне собрать нитки.

Глава пятая

Понедельник – так зовут мой любимый день. В этом слове прячутся добрые слова: пони, лень, кино, дело, конь, лен, день и одно слово злое – лед. В этот день – д ень лени и пони – папа берет меня с собой на работу, он у меня портной. Папа не как все, у всех пап есть автомобили, у моего папы – мопед, его шлем, как гипс на руке больного, – весь исписан, изрисован. Когда идет дождь, краска стекает на папино лицо, но он никогда не злится и не ругает меня, вместо этого папа кладет в мои руки шлем и просит нарисовать что-то новое. Но в день коня мы едем с ним на метро – мама не разрешает мне садиться на мопед.

Мы стоим на платформе и ждем электричку, я захожу за белую линию, беру папу крепко за руку, становлюсь на носочки, тянусь в сторону рельсовой пропасти и смотрю в темный туннель в ожидании двух желтых глаз, которые с каждой секундой становятся все больше, пока поезд не выезжает из темноты.

Тогда глаза вмиг закрываются, тухнут, как тухнет свеча от сильного выдоха. Сильный ветер вместе с собой приносят вагоны; сильный, но, к сожалению, короткий. В электричке папа держится за поручень, а я, обняв его колено, держусь тоже.

Ателье, в котором работает папа пять дней в неделю… В нем пахнет теплом, оно просторное, неубранное. И оттого, что окна ателье на солнечной стороне, всегда можно видеть пыль в полете. Оказывается, она, когда не лежит серым покровом на вещах, красива; пылинки танцуют медленно вальс. Пыль – она всегда есть, чтобы ее увидеть, нужно лишь посветить на нее солнцем, лучом солнца.

У папы нет своего кабинета, свой – есть только у главного директора и главного бухгалтера.

– Папа, когда ты станешь главным портным, у тебя тоже будет свой кабинет?

– Главных портных не бывает.

– И хорошо, скучно сидеть одному целый день в кабинете.

Кругом шумят швейные машинки. Папа делает идеальный шов – так же идеально застегивается молния моей джинсовой курточки или танк оставляет на чуть влажной земле идеальные следы своих гусениц, – я провожу рукой по шву, он щекочет мою ладошку, как это делает шипучка с языком. Пахнет горячей, только что выглаженной тканью. Около папиного стола, где он кроит брюки, много жестяных коробок. В самой маленькой хранятся обмылки, их папа использует как мел; в тех, что побольше, хранятся пуговицы, а в стене из пенопласта торчат иголки с маленькими ушками и толстая игла с широким под названием «цыганка». Я беру иглу, жмурюсь и смотрю в ее ушко, как в подзорную трубу:

– У цыган самые большие уши в мире? Они, наверное, слышат лучше других.

Папа понимает мой вопрос, улыбается:

– Как у всех. Просто эти иглы делали цыгане. Были такие кочевые влашские цыгане, они занимались ремеслами. Женщины делали решето, а мужчины ковали хозяйственные мелочи: шила и иглы.

– Значит, они не всегда попрошайничали…

Я отхожу от папы.

«Когда к нам с бабушкой подойдут цыгане на вокзале, нужно попросить их снова делать иглы. А то папина сломается, и как ему без «цыганки»? Нужно записать в блокнот, чтобы не забыть», – бормочу я себе под нос и иду к своему рюкзаку, в котором лежит моя бумажная память.