Океаны в трехлитровых банках

И я быстрым шагом ухожу от друга. Чтобы не отвечать, не делиться, не говорить, не открываться. Спустя несколько минут мы оказываемся перед свежевырытой могилой. Гарик достает из пакета конфеты «Красный мак» – к ним привязаны длинные веревки. Залезает на дерево, ветки которого расположены прямо над могилой, и начинает развешивать на них конфеты.

– Расскажи его историю, – прошу я друга, став у могилы.

– Его жена, сидя в кабинете моего отца, рыдая и подписывая бумаги о захоронении, сказала, что он любил эти конфеты.

– Гарик, ты делаешь хорошее дело.

– Я заметил, что так всем проще отпускать близких, и примирение наступает быстрее. Они видят в этом знак и успокаиваются.

Гарик такой один. Он рано узнал про смерть: мама умерла, когда ему было пять лет, папа – директор кладбища, и Гарик любит здесь проводить свое время. Когда-то он впервые помог человеку. Им был мужчина, он потерял свою семилетнюю дочь.

– Она так любила собак! Она всегда говорила: «Папа, в следующей жизни я буду собакой!» – плача, он поделился с директором кладбища, Гарик сидел в соседней комнате, он услышал.

В день похорон этот мужчина на могиле своей дочери встретил собаку. Гарику понадобилось три дня, чтобы надрессировать ее, дабы она сидела у могилы и ни при каких обстоятельствах не покидала ее. В тот день, увидев впервые на лице мужчины не слезы, а улыбку, Гарик принял решение помогать тем, кто потерял своих близких.

– Ну как, Фрося? – спрашивает Гарик, показывая на дерево.

– Красиво.

Гарик спускается с дерева, ветки которого теперь усыпаны конфетами.

– Гарик, ты делаешь хорошее дело…

– Ничего особенного… Правда, я был бы рад, чтобы кто-то сделал подобное в день похорон моей мамы. Может быть, тогда я бы обманулся и смирился…

Издалека слышны звуки. Это машины. Мы с Гариком убегаем и прячемся за высоким гранитным памятником. Автобус и машины останавливаются около свежевырытой могилы. Шестеро мужчин достают из автобуса гроб и несут к могиле. Гости, понурив голову, идут за ними. Вдруг среди людей проносится удивленный негромкий шум, и все взгляды устремляются на вдову. Она растерянно смотрит на дерево, потом на всех; берет за руку своего мертвого супруга, целует в губы и начинает что-то шептать ему на ухо. Больше она не плачет, лишь едва качает головой со спокойной улыбкой. А через неделю, когда вдова приедет навестить своего мужа, она увидит на его могиле расцветший цветок мака.

– Гарик, ты делаешь хорошее дело… – сказала я чуть слышно, как очередное напоминание себе, засыпая в своей комнате и глядя на звездное небо. – Такие люди нам нужны.

Глава двадцать четвертая

Дедушка Яша умер.

Не знаю, смогу ли я после этого смотреть на его грузовик. Я еще никогда и никого не теряла и пока не готова терять. Но разве можно быть к этому готовым? Есть человек, а через минуту его уже нет. И не поговорить, и не посмеяться, и не поругаться, и обнять нельзя. Уход туда всегда так стремителен и неожидан… Вот бы посадить своих любимых под прозрачный колпак и держать их там взаперти. Держать и не отпускать! Попросятся наружу? Нет! Будут бранить, пугать наказанием? Категорически нет!

Жаль, нет такого колпака…

Можно ругаться при расставаниях, зная, что вечером, как всегда, увидитесь. А если нет? Что если произойдет нечто, и встреча не состоится больше никогда. Но порой просто необходимо высказать человеку все перед расставанием и хлопнуть дверью. Правда, у кого потом просить прощения и объятий?

– Фрося, мы с мамой пока не помиримся, не уснем.

– Почему, папа?

– Понимаешь, всегда есть «а вдруг», на которое мы повлиять не можем. Мы ведь любим друг друга, так зачем доказывать обратное и тратить на это время?

Их «а вдруг» случилось, когда меня еще не было на свете, таким же жарким летом, как сейчас. Они поругались во время завтрака. Папа ушел на работу, мама – плавать на речку. Она очень хорошо плавает, но в этот раз, доплыв до середины реки, почувствовала судорогу. И если бы не рыбак на лодке с мотором, папе уже не было бы с кем мириться.

Он часто об этом рассказывает. Так часто, что я выучила все слова наизусть. И только сейчас… Только сейчас они открылись для меня и остались, как тавро, в моей памяти.

После этого я не перестала ругаться, обижаться и обижать, но теперь каждый раз я прошу прощения. Правда, никто об этом не знает, потому что я это делаю в уме. Этого мало – знаю, но это больше прежнего.