Океаны в трехлитровых банках

– Вот жучара! Опять недодал килограмм восемь!

– Деда, откуда знаешь?

– Фрося, поработаешь с мое, научишься определять, когда ста грамм хватать не будет!

Деда выпрыгивает из грузовика, бьет ногой по колесу, достает папиросу и вдруг, увидев что-то сверху, улыбается.

– А ну, Фрося, вылезай!

Дедушка, стоя вместе со мной на самой верхушке грузовика, помогает мне забраться на дерево с черешней. И пока он мирно сопит, лежа меж ящиков, я ем самую сладкую в мире ягоду. Не помытая, прямо с дерева – самая вкусная ягода в мире. Вкус воды из-под крана ее только портит.

Наевшись на неделю вперед, уже собираюсь спускаться вниз, но тут я вижу три большие тени в саду Тарасыча. Двое с большими тачками бегут по саду и ловко наполняют свою повозку фруктовыми богатствами, третий стоит у конюшни.

– Деда! Просыпайся, деда! Тарасыча грабят!

Дедушка, как будто и не спал вовсе, вскакивает и без всяких сомнений или минут на раздумывания перелазит через забор и с криком бежит на воров. Он пропадает в темноте, в зарослях, в деревьях. Вдалеке я слышу крики, потом глухие стуки. Кричу голосом как будто чужим, в этом голосе – предчувствие конца света, страх, что этот конец может произойти с минуты на минуту. В доме Тарасыча включается свет, открывается дверь, из хижины выбегают хозяин и две его восточноевропейские овчарки. Собаки в намордниках, но без поводков, летят со скоростью света в сторону конюшни, откуда на смену крикам пришла тягостная и леденящая тишина. Я бегу, как мне кажется, быстрее собак; впереди – поле с арбузами, из-за которых я падаю, спотыкаясь о них в темноте, разбиваюсь о них и их разбиваю тоже. Овчарки догоняют меня, и мы бежим уже вместе. Тарасыч, тяжело дыша, пытается догнать нас.

– Яша, я твой должник, Яша! – Тарасыч кидается на шею деда, тот брезгливо вырывается из его объятий.

– Фросе спасибо скажи! Если бы не она… – и деда, сидя на лавочке у крыльца, перекладывает пакет с замороженным горошком с лица на плечо.

– Фросечка, родная, милая, я твой должник! – Тарасыч своими влажными губами касается моей щеки, я сажусь поближе к деду и вытираю о рукав его рубашки мокрый след Тарасыча. – Что я могу для вас сделать? Яша?

– Недостачу верни.

– Какую, Яша?

– Тарасыч?!!

– Неужто мои весы опять трюфеля выкидывают? Конечно-конечно! Фрося, хочешь на лошадке покататься?

– В другой раз. Деда, нам пора.

Есть же люди – нелюди. Или бывает похуже? Я еще не встречала. Правда, деда говорит, у меня еще все впереди.

– Но хороших людей больше, – обнадеживает меня он.

Десятикилограммовая кошелка с черешней у моих ног, рот и губы фиолетовые, как у женщины из придорожной парикмахерской. Если вы захотите меня найти, идите к воротам Тарасыча, а от них шагайте по следам, которые я для вас оставила: косточки от черешни поведут вас дорогой, по которой мы с дедушкой продолжим свой путь. Путь домой – в коробку, по которой я соскучилась; к стенам, что всегда меня ждут; в пространство, где жизнь – по расписанию, но всегда есть место счастью и окна для него всегда настежь.

– Я ваш должник! Яша, Яша, ты теперь за фрукты ни копейки платить не будешь! Слышишь? Фрося, а ты про лошадку не забудь! Слышишь? – Тарасыч будет кричать нам вслед.

Воров, кстати, поймали. Одного – деда, второго – овчарка по имени Чиж, а третьего сдали его дружки.

Я вернусь домой с зеленкой на коленках и локтях.

– Фрося, это что?!! – кричит мама.

Ах да, чуть не забыла! И без волос. Деда тоже не останется незамеченным – с йодом на лице и опухшей нижней губой. Нас будут ругать и лечить. Гладить и целовать те места, что пострадали, и шлепать по тем, что еще живы. Это семья. Мы дома.

Глава двадцать вторая

Через три дня, во вторник ровно в полдень раздался телефонный звонок. Трубку подняла бабушка Оля.

– Здравствуйте! Здесь проживает Петров Яков Яковлевич?

– Да… да!

– С кем я разговариваю?

– Я – жена.

– С вами говорит врач скорой помощи. Мне очень жаль…

Бабушка уже не слышала слов – трубка выпала из ее рук.

Глава двадцать третья

Здесь сыро, серо. В магазине искусственные цветы в безвкусных букетах и венках. И один гроб с крышкой, обтянутой аляповатым синим атласом. Гроб не дубовый и не из вишни; внутри простынь, подушка, покрывало. И много ленточек, похожих на те, что выпускники надевают, только слова другие – в основном в прошедшем времени и все больше: «Помним».

– Фрося, я тебя повсюду ищу! Нам пора.

– Гарик, а умирать больно? – спрашиваю у своего друга, когда мы идем с ним по кладбищу.

– Смотря как умирать. Если на большой скорости в дерево врезаться, то больно, а если во сне, то даже не почувствуешь.

– Хорошо бы во сне…

– И чего хорошего? Все пропустишь. Мы-то и рождение свое не помним, так что, еще и смерть кому-то отдать?! Ни за что!

Со всех сторон с черно-белых фотографий на нас смотрят лица. Не особо улыбчивые; молодые, старики, дети. На одной из могильных плит я вижу фотографию улыбающейся девочки, лет шести, а ниже надпись: «Почему?».

– В таком отчаянии напрасно искать ответ, – говорит Гарик и, помолчав, добавляет. – Мы с тобой все еще не говорили о твоем деде.

– Нет, не хочу!