Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 2

Тут он иногда что-то паял, здесь с племянником Ваней они делали для Кирюнделя игрушки, отсюда в плаванье по соседней луже вышел игрушечный пароход, но сейчас Федотов беззастенчиво дрых в своем кресле у журнального столика. Эту часть мастерской он называл зоной отдыха.

На столике лежал аппарат размером с мужской портсигар. От него к одетым на голову мужа наушникам шел провод. Редактируя журнал «Радиоэлектроника», женщина о наушниках знала, поэтому, осторожно сняв их с мужа, не смогла не полюбопытствовать.

Не в пример прежним, эти наушники оказались очень удобными. Они мягко прилегали к ушам, а едва одев, она ощутила, как неведомым образом перенеслась в концертный зал, со сцены которого звучала «Хабанера» Бизе.

Это была последняя треть арии, когда на помощь скрипичным инструментам торжественно и резко вступали медные духовые. В какой-то момент ей показалось, что инструменты звучат с разных сторон. Чтобы сосредоточиться она прикрыла глаза, но эффект присутствия от этого только усилился. Женщина явственно услышала сидящих слева скрипачей, справа им отвечали виолончелисты, а на заднем плане пели валторны.

Отзвучали последние ноты, но что это? Спустя секунду ария зазвучала вновь. Вроде бы та же самая «Хабанера», но одновременно другая. И верно другая. На пятом такте непривычно зарокотали малые барабаны, которых здесь быть не должно, а когда пришло время запеть скрипкам, вступили флейты. Нет, не флейты, но что-то очень на них похожее и чем дольше Нинель вслушалась, тем яснее ощущала, как под непривычную ритмику по-новому раскрывается тема вступления.

Вот смолкли последние ноты, и тут же зазвучало очередное произведение. На этот раз неведомый пианист блестяще исполнял «К Элизе». Как и с «Хабанерой», после окончания «К Элизе», произведение зазвучало вновь, но на этот раз это был не Бетховен, точнее не тот Бетховен, к которому привыкла Нинель. Этот оказался резким, в чем-то даже скандальным, а рояль неведомым образом периодически начинал звучать на манер клавесина. Нинель подумала, что пианисту виртуозно вторит второй оркестрант на старинном инструменте, но прислушавшись, она эту мысль отбросила. Звучал один единственный рояль, мгновенно меняющий звучание любой ноты.

Такого просто не могло быть. Вдобавок к исполнению постепенно присоединился оркестр, который можно было бы назвать симфоническим, если бы не непривычное звучание и назойливая ритмика множества барабанов, да и барабаны ли это?

Нинель осторожно взяла в руки таинственный прибор. О том, что музыка хранится в нем, она уже не сомневалась. В небольшом окошке на крышке появилась надпись: «Рок опера. Юнона и Авось. Песня моряков».

«Почему об этой опере я ничего не слышала, и при чем здесь рок? Может быть, подразумевалось: роковая опера?»

Додумать свою мысль Нинель не успела, узнав по самым первым нотам Песню моряков, что впервые прозвучала в фильме Зверева о подводниках.

Позже это произведение победным маршем прокатилось по концертным залам. Но, Боже мой, как же необычно звучала эта песня сейчас! Теперь Нинель не сомневалась — в этом приборе хранится оригинал того произведения, что переложенное на современные инструменты исполнялось в залах всего мира. И точно так же здесь хранятся оригиналы арий из двух известных опер, и их переделанные копии. Ее рассуждения отступили на задний план с появлением новой надписи: «Рок опера. Юнона и Авось. Эпилог».

На этот раз ей показалось, что под сводами громадного купола храма едва слышно зазвучали четверостишья женского церковного хора:

  Жители двадцатого столетья!
  Ваш к концу идет двадцатый век,
  Неужели вечно не ответит
  На вопрос согласья человек?!

  Две души, несущихся в пространстве,

  Полтораста одиноких лет,
  Мы вас умоляем о согласье,
  Без согласья смысла в жизни нет!

Странная это была музыка. Она одновременно звучала молитвой и яростным вызовом жизни небытию. Она несла печаль безысходности, как будто уже ничего нельзя был сделать, и, одновременно, теплилась надеждой.

Восприятию мешало непривычное звучание инструментов, особенно ударных и отсылки к непонятным символам. Нинель была почти уверена, что в своей торопливости автор не сумел довести свою идею до идеала, перенасытив ее отсылками к библейским темам. Часто излишним, и в этом то же прятался вызов, но к кому?

Отзвучала последняя нота, и окошко с надписями стало серым стеклом. Нинель, только сейчас почувствовала, как у нее затекла спина, ведь присев на краешек кресла она так и не шелохнулась. Держась за спину, поднялась. Напряжение стало отпускать, зато появилось ощущение какой-то неправильности. Одновременно в памяти всплыли первые слова первого четверостишья: «Жители двадцатого столетия! Ваш к концу идет двадцатый век».

«Почему идет к концу двадцатый век? Наверное, это ошибка, но почему так странно звучит музыка? И везде навязчивые ритмы».