Охота на черного короля

Вадима весть царапнула, но не поразила: он и без того представлял, какой несусветный поклеп возвели на него в политуправлении. Второе сообщение Аннеке показалось ему куда более ценным. Бюхнера, которого считают жертвой боевиков, в последний раз видел Борис Верлинский. Согласно его показаниям, записанным с помощью сурдопереводчика, швейцарец подошел к нему минут за десять до начала церемонии открытия турнира, был взбудоражен, спрашивал, где поблизости милицейский участок, утверждал, что за ним ведется слежка и он боится за свою жизнь. Увы, словоплетения Бюхнера оказались для Верлинского слишком сложны, половины он не разобрал, тем более что французским владеет слабо. Порекомендовав господину иностранцу обратиться в организационный комитет турнира, он ушел на открытие. А Бюхнер словно растворился.

Все это подтверждало теорию Вадима. Гнусный репортеришка не нуждался в защите, иначе подошел бы к тому же администратору, с которым разговаривал чуть раньше. Он решил подкрепить свои позиции, злонамеренно подобрал всеми уважаемого свидетеля и втюхал ему небылицу о преследователях, а затем скрылся. Конечно, и история со шляпной коробкой, которую Надин якобы пронесла в подвал, – тоже туфта. Если бы Бюхнеру устроили очную ставку с оклеветанным Вадимом, неизвестно, удалось ли бы ему выйти сухим из воды. А так – похитили меня, товарищи милиционеры, или, того плоше, убили. И лежу я где-нибудь на дне Яузы, весь искромсанный до неузнаваемости, с привязанным к ноге булыжником, а вы ройте землю, все равно черта лысого найдете…

Имелось и другое допущение, обратное. Верлинский – тоже пособник заговорщиков. Несуесловен, упрятан в себя. Человек в футляре. Такой не сболтнет лишнего. Бюхнер сдал Вадима и вынужден был сойти со сцены. Прежде чем спрятаться, он поставил Верлинского в известность о проделанной работе, дал ему напоследок инструкции или, наоборот, получил указания с его стороны. Их видели вдвоем о чем-то беседующих, поэтому Верлинскому было не отвертеться: его вызвали на допрос, и он придумал то, что ему позволила фантазия.

– Будешь следить за Верлинским? – резюмировала Аннеке, когда Вадим поделился с ней своими дедуктивными построениями.

– Не знаю. Есть еще один фрукт, который меня интересует.

– Кто?

– Федько. Он командовал бойцами, когда нас р-расстреляли из грузовика… Я тебе говорил: больше всего пуль попало в ту могилу, возле которой приказано было сидеть нам с Макаром. А кто приказал? Федько!

– И ты думать, что он заодно с разбойниками?

– Обвинять бездоказательно не имею права, я же не Абрамов. Но Федько – из тех немногих, кто заранее знал о засаде, обладал, как говорится, всей полнотой сведений. И заметь, сам он ни грамма не пострадал.

С кого же начать? Сподручней с Верлинского. Где искать Федько, неизвестно – гэпэушные сведения ему сейчас недоступны. А Верлинский завтра будет на турнире. Пропуск, выписанный Свешниковым, давал право на посещение зала, где проводились партии. Красота! Только б не погнали после съемок в три шеи…

Придя к окончательному решению, Вадим взял Аннеке под руку и повел к трамвайной остановке. Курьезное, должно быть, зрелище: шкандыбает старый хрыч с метлой на груди, а подле него лебедью скользит миниатюрная ранетка в дивовидной шубейке и с нерусскими чертами лица. Но Вадим не думал о впечатлении, которое они с Аннеке производят на прохожих. В голове уже складывалась схема завтрашних действий.

* * *

Наступившее утро ознаменовалось снегопадом, да таким богатым, что весь город словно закутался в пушистую шаль. Завалило и мостовые, и пешеходные дорожки, и пролеты мостов, и площади, и крыши домов, и растопыренные сучья деревьев с последними ссохшимися листьями. Дворники скребли лопатами, но разгулявшаяся метель сводила все их труды на нет.

Непогода помешала Пудовкину проводить съемки на натуре. Он опять посадил оператора в зале, и тот монотонно крутил ручку камеры, в сотый раз фиксируя дымящих сигарами маэстро и перешептывающихся зрителей. Подобных кадров было отснято уже на целый фильм, и если б перед режиссером стояла задача создать документальную хронику, материала хватило бы с избытком. Но Пудовкин снимал игровое кино и маялся от того, что метеоусловия вторгаются в его производственные планы. Он стоял в вестибюле гостиницы, смотрел на сеявшееся за окном снежное просо и тосковал по Питеру – по пропахшей карболкой лаборатории в Институте мозга, по профессору Фурсикову с его латинизмами, по биению метронома. Там все шло по накатанной: сидели в тепле, лаборантка Ниночка приносила из институтского буфета чай с лимоном, профессор пытал током собачек… Последовательно, мерно, упорядоченно. А здесь – неразбериха, раздрай и авральщина.

Свешников привел отобранных вчера массовщиков. Пригожая северянка Пудовкину понравилась, но он засомневался, впишется ли она в антураж картины. Все ж таки лента не про фестиваль дружбы народов. Однако выбраковывать ее он не стал, сказал:

– Сделаем дубля три в разных экстерьерах, может, куда и вмонтируем.