Охота на льва

Для тех, кто летал только пассажиром и никогда не заглядывал в кабины самолетов и вертолетов, - сразу нужно расставить - вернее, рассадить членов экипажа по своим местам. Вообще-то, борттехник в армии закреплен за вертолетом, он отвечает за матчасть, а летчики - левый и правый, командир и штурман, - они на борту явление преходящее, то есть приходят и, отлетав, уходят, а борттехник остается - осматривает, лечит, моет и кормит свою ласточку. Но, несмотря на такое классовое разделение, в летной книжке каждый вылет он помечает "в составе экипажа". К тому же, существует штатное расписание, где каждый борттехник закреплен за своей парой летчиков, и эта троица и называется экипажем. В моем случае, экипажем капитана Алексея Артемьева. Крепкий, смуглый, с черным жестким ежиком волос, с тонкой щеточкой усов, он очень естественно смотрелся бы в форме белогвардейского офицера, и так же естественно мог бы, стоя на крыле "Лавочкина" или "Аэрокобры", натягивать краги перед вылетом в паре с Кожедубом или Покрышкиным. Капитан Артемьев был на три года старше меня, но уже успел стать летчиком первого класса, два года назад повоевать в кандагарской эскадрилье, будучи уже не правым, а левым летчиком, ведомым у командира звена, заслужить там орден Красного Знамени, и вернуться в свой приамурский полк как раз в то время, когда там появился новый лейтенантский выводок. К моменту возвращения второй эскадрильи из Кандагара я уже считал себя опытным борттехником с самостоятельным налетом в составе экипажа в несколько часов. Капитан Артемьев сразу обратил на себя мое внимание. Он был задирист, на построениях я часто слышал его едкие высказывания в адрес начальства. В полку у него было прозвище Грек - в школе и в училище Артемьев занимался греко-римской борьбой, а те, кто учился с ним в сызранском высшем авиационном училище, говорили, что Грека лучше не задирать - на третьем курсе он безо всякой борьбы, одними кулаками превратил в сплошной синяк одного, претендовавшего на дедовство курсанта-боксера. А еще говорили, что в Афгане он после одного из боевых вылетов в группе обвинил замкомэска в трусости. Летали звеном на удар, у замкомэски сбили ведомого, но замкомэска, выдав в эфир, что у него топливо - на нуле, ушел на аэродром. Капитан Артемьев, подавив пулеметным и ракетным огнем духовский ДШК, сел, забрал экипаж сбитого вертолета, и ушел на базу, где после приземления техники насчитали на его борту более тридцати пробоин. За это спасение Артемьев и был представлен к Красному Знамени. Когда вернулись, зам стал комэской, у Артемьева начались трудности. Он перевелся из второй эскадрильи в первую, в которой был я - лейтенант, только что отлетавший десять часов с инструктором и допущенный к самостоятельным полетам. В нашей эскадрилье кроме лейтенантов-борттехников были и лейтенанты-летчики. Они пришли из училищ на месяц позже нас и тоже вводились в строй. Из их стайки выделялся лейтенант Миша Курочкин. Он был веселым раздолбаем - его раздолбайство было не принципиальным, но всего лишь следствием его постоянно приподнятого настроения. Он принимал в этой жизни самое активное участие, но как раз вследствие этой постоянной активности разменивался на мелочи - любовь к товарищеским застольям, игру в футбол на стоянке, езду на мотоцикле "Ява" по разбитым грунтовкам гарнизона, постоянные отлучки в штабной барак, где по кабинетам сидели вольнонаемные девушки, - и все эти мелочи не давали ему, как выразился перед строем комэска после очередного замечания лейтенанту Курочкину, сосредоточиться по жизни. Кстати, тогда комэска вставил, как говорится, дыню Мише за то, что на прыжках, после того, как у него раскрылся парашют, он достал сигарету и, чиркнув спичкой, прикурил, - так и спускался, попыхивая и весело жмурясь на осеннее солнышко, - пока снизу в мегафон ему не проорали, что по приземлении ему вырвут его тупую голову и вставят ее в... Самое интересное, что при всей легкости отношения к жизни, Миша имел талант к штурманскому делу. Он быстро считал, моментально выдавал курс с учетом рельефа, ветра, высоты, быстро ориентировался по карте, и за это умение ему прощалось все остальное.