Охота на мух. Вновь распятый

Дерево стонало и плакало, и стон его разносили по лесу другие деревья: беда, беда идет, вступила в пределы леса вековечного.

„И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся и птицы да полетят над землею. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни; и стал человек душою живою…“

Дерево сильно покачнулось, казалось, что оно вот-вот упадет, но в последний момент все же выпрямилось, насколько ему позволил Мир-Джавад, почувствовавший на мгновение страшную усталость.

„Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть…“

Атабеку показалось, что у дерева открылись глаза и слезы хлынули ручьем.

„Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет… От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли…“

А лес безмолвствовал. Не возмущался, не кричал, безмолвно смотрел на смерть брата своего, на мученическую гибель, на смерть, что должна была принести смерть другому…

„Он, Бог, есть прежде всего и все Им стоит… Ибо Им создано все, что на небесах, и что на земле, видимое и невидимое“…

Часть не может долго сопротивляться целому. Дерево покачнулось в последний раз и с громким криком и треском, заставившими затрепетать все близрастущие деревья, рухнуло на дорогу, раздавив повозку вместе с привязанным к ней Атабеком. И встречный крик с земли: „Ио!“ — смешался с криком падающего дерева. И еще несколько раз дерево падало на дорогу с жалобным криком, и все так же ему навстречу рвался все тот же истошный крик: „Ио!..“

Мир-Джавад быстро оделся.

— Радикулит бы не схватить! — подумал он сразу. — Мокрый весь, зато положил-то дерево, как по струночке, недаром столько дней тренировался, чуть самого деревом не зашибло…

Теперь предстояло самое трудное: разрезать веревки, державшие Атабека, и уничтожить их…

Мир-Джавад долго стоял, курил специально захваченные папиросы с анашой, не решаясь подойти к повозке, своими руками впервые приходилось делать грязную работу, до этого случая для черновой работы всегда находились подручные. Все же, когда подействовала анаша, он заставил себя подойти к повозке. Разрезать веревки, привязывающие к повозке тело, было бы минутным делом, если бы не одна деталь: было трудно найти в этом месиве то, что было когда-то руками или ногами. Мир-Джаваду пришлось снять рукавицы, чтобы их не запачкать, но руки-то нельзя уберечь, и, когда, наконец, Мир-Джавад отыскал веревки, разрезал их и с трудом выбрался из-под ветвей дерева на обочину, с его рук и с веревок, которые он держал, капала кровь. Мир-Джавад старательно зарыл подальше в сугробе вещественные доказательства, тщательно вычистил снегом руки и только облегченно вздохнул, избавившись от омерзительной работы, как его, неожиданно даже для него самого, вывернуло наизнанку, шоколад, которым его угостил Атабек, пропал даром. Но эта разрядка принесла облегчение. Мир-Джавад обтер снегом лицо и почувствовал себя свободным и счастливым, предвкушение награды за редкую удачу наполнило его такой радостью, что он стал смеяться: тихий смех все усиливался, все возрастал и возрастал, пока гомерический хохот не потряс своим кощунством небо, а лес не ответил ему эхом…

Вечером приехали гости, веселые, оживленные, предвкушавшие славную охоту. Мир-Джавад, с горестным видом, но пряча глаза, доложил Гаджу-сану о „несчастном случае в лесу“. Гаджу-сан кивнул на кресло, мол, можешь садиться:

— Садись и рассказывай все! Все подробности!

Мир-Джавад рассказал Великому все подробности: как он терпеливо наблюдал за Атабеком, как заметил, что тот изучает путь к аэродрому, и решил выждать, когда рискнет совершить побег, а все это время тренировался валить деревья точно по линейке именно в то место, которое выбрал… Гаджу-сан терпеливо слушал, с интересом наблюдая за волнением Мир-Джавада.

— Волнуется! — думал Гаджу-сан. — Не знает, что получит: мозговую кость или пинок в зад. Вышколенный пес, а волнуется. Вот он — новый человек, о котором я мечтал в те далекие годы, когда царили вокруг слюнтяйство всепрощения, понимания и терпимости…

Но все чаще Гаджу-сану приходилось отбрасывать неоднократно приходившую на ум мысль, что поколение будущего все более начинает напоминать поколение средневековья, времен Тимурленга, хромого садиста, хоть в те времена маркиз де Сад еще не писал свои бредни воспаленного ума, потому что жил гораздо позже.

— Хорошо! — начал Гаджу-сан, внимательно выслушав Мир-Джавада. — Ты — ловкий малый, и я о тебе подумаю… Где он?

— В сарае! — сразу понял Мир-Джавад, о чем идет речь. — Останки сложены в гроб, ловко у них получилось: замазать, подкрасить, и можно хоронить в открытом гробу…

— Что подмазать? — переспросил Гаджу-сан. Он думал в это время о детских годах, проведенных с Атабеком, и не понял, потому что половины не слышал. — Так что?