Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

В 1938 году искусствовед Павел Давыдович Эттингер пожаловался на скудость сведений о втором пребывании Кипренского в Италии и заметил, что «Будущему автору фундаментальной монографии о жизни и творчестве Кипренского с этой точки зрения предстоит довольно кропотливая задача»[749]. Почти через полтора века мы должны констатировать, что несмотря на периодически появляющиеся работы, посвященные жизни и творчеству художника, остается еще много аспектов исследования и много пока что безответных вопросов, касающихся обоих его пребываний в Италии. В течение трех лет мы собрали массу примечательных и по качеству, и по количеству материалов, которые позволили, с одной стороны, конкретизировать представления о некоторых эпизодах жизни художника, а с другой – расширить панораму его биографии.

Вопреки всем ожиданиям, личность Кипренского, вырисовывающаяся из этого комплекса документов, отмечена парадоксальной гармонией противоположностей: с одной стороны – известная эксцентричность и иронический склад характера, с другой – дисциплина, самоотречение в творчестве, предельный альтруизм; с одной стороны – кокетливость и склонность к прекрасному полу, с другой – постоянство и преданность Мариучче. И даже если мы не принадлежим к числу рьяных опровергателей того образа художника, который на протяжении двух веков складывался на основании мемуарно-очерковой традиции, то все же нам кажется, что тот его образ, который намечается в новых документах, от традиционного существенно отличается. И единственное, в чем Кипренского, как нам кажется, можно упрекнуть – это некоторая наивность и отсутствие практического здравомыслия.

Вообще, голых фактов, как кажется, вполне достаточно, чтобы набросить на образ художника темную вуаль: влекущие против течения бурный темперамент и известная богемность; несчастная молодая женщина, трагически погибшая в его доме и маленькая девочка, на протяжении долгого времени оспариваемая у недостойной матери. Зачем добавлять к этому еще и самовлюбленность, ребячество, манию величия, жестокость и убийственное безумие, инцестуозные чувства, педофилию – и бог знает, что только еще не вменялось в вину Кипренскому? Однако его сама по себе неординарная личность стала объектом своего рода дисморфии в интерпретациях, и эта дисморфия достигла своего апогея в начале XX века в утверждениях художника и искусствоведа Александра Николаевича Бенуа, лапидарных в той же мере, что и близоруких:

Несчастным переломом в его жизни является поездка на 33‐м году в Италию. <…> Кипренский, наш дивный, прекрасный мастер живописи, принес свой божественный дар в жертву всепожирающему истукану ложно-классической скуки и академической порядочности <…>. Как раз тогда, в Италии, с Кипренским произошла снова самая романтическая история. Он увлекся малолетней очаровательной девочкой-натурщицей, увлекся так сильно, что решился выкупить ее от развратных родителей, отдал на воспитание в монастырь, приехав в Россию затосковал по ней, не выдержал, вернулся, с трудом отыскал и, наконец, женился на своей Мариуле. Все это он проделал несмотря на бесчисленные препятствия, прибегая к похищениям, впутываясь в неистовые скандалы, возясь с цыганами, монахами, кардиналами, преданными друзьями и коварными врагами <…>. Умер Кипренский 5/17 октября 1836 г., спустя три месяца после своей женитьбы, как будто и в этом оставаясь верным своей неугомонной и отчасти неудачнической натуре[750].

В западноевропейской критике с Бенуа, во многом повторяя его характеристики Кипренского, перекликнулся в 1911 году французский писатель, по происхождению одессит, Михаил Осипович Ашкинази, опубликовавший под псевдонимом Мишель Делин статью о Цветковской галерее, богатой частной коллекции, которую меценат Иван Евменьевич Цветков подарил Москве двумя годами раньше: