Охота на охотников

Старик Арнаутов лежал на тахте вверх лицом и шумно дышал. Из открытых глаз беспрерывно, превращаясь в мелкие бесконечные ручейки, лились слезы. Он ничего не видел и никого не слышал. Шахбазов склонился над ним.

- Дед!

Арнаутов не среагировал на зов - не шевельнулся, не повел взглядом, не моргнул, и Шахбазов понял: у деда - инсульт. Он оглядел комнату, где лежал Арнаутов, ничего интересного для себя не обнаружил, перебрался в соседнюю. Из ящика стола выгреб толстую пачку бумаг, свернул их в рулон, сверху натянул на рулон резинку. Это были деловые бумаги, касались они в основном того участка, который старик Арнаутов вел в структуре, и ещё самого старика Арнаутова.

Через двадцать минут Шахбазов покинул квартиру. На старика он даже не оглянулся - деду сейчас не мог уже помочь никто, и оставалась ему лишь одна дорога - на Новокунцевское или Митинское кладбище. О том, чтобы оказать Арнаутову помощь или вызвать врача, Шахбазов даже не подумал - это было не в правилах организации. Точно так же поступят и с самим Шахбазовым, если он, подобно деду Арнаутову, завалится на тахту и в больном беспамятстве распахнет слюнявый рот.

Два дня Арнаутов полежит на тахте, на третий, - а может быть, и на четвертый день, - обгаженный испражнениями, дурно воняющий, умрет. Шансов выжить у него нет. Да и не нужна ему жизнь-то... Зачем она деду, потерявшему в этом мире все?

Хоронил Мишу Рогожкина чуть ли не весь город - траурная процессия заняла два с лишним квартала. В большинстве своем это были люди, которые не знали его и вообще никогда не видели, но мученическая смерть водителя-дальнобойщика потрясла их.

Наверное, отсутствие хлеба на столе и одуряющая нищета, внезапно поселившаяся в домах, не действовала так на людей, как гибель кого-нибудь находящегося рядом.

Лица у людей были, как в годы войны, суровыми. Казалось, дай им в руки винтовки - обязательно пойдут на Москву трясти тамошних разжиревших обитателей, и кое-кому из сытых жильцов на Кутузовском проспекте да на Воробьевых горах придется туго.

- С-суки! До чего дошли там, у себя, в своей Москве! Убивают почем зря! - то в одном месте, то в другом вздымался над толпой голос, повисал тревожно в воздухе, и процессия, отзываясь на него, начинала невольно бурлить, словно бы среди людей возникал некий вихрь, над головами взметывались кулаки, люди выпрямлялись враждебно, но потом все стихало, и процессия некоторое время двигалась молча.

Но вот над толпой взлетал очередной, тревожащий душу крик: "Эту московскую мразь, бандитов этих надо сажать на колья!" - и взбудораженная толпа снова начинала волноваться.

Леонтий от слез почти ослеп, он уже не мог плакать - только стонал и слабым движением прижимал к глазам пальцы. Жена его Галина, тоже вся в слезах, все совала Леонтию под язык белую захватанную таблетку и задавленно хлюпала носом:

- Возьми валидол, Ленечка, легче станет!

Но Леонтий не слышал её, лишь крутил головой и стонал.

- Ми-ишка! - иногда сквозь стон прорывались у него сухие глубокие взрыды и тут же тонули в кашле, Леонтий задыхался, кусал до крови губы и вновь заходился в судорожных конвульсиях.

По городским тротуарам мела, свиваясь в тощие жгуты, поземка. Было холодно. Мундштуки труб примерзали к губам музыкантов. В Лиозно не было ни одного человека, который не слышал бы о страшной смерти Михаила Рогожкина.

Настя шла за гробом с напряженным белым лицом и совершенно сухими жесткими глазами - ни одной слезинки из них не выкатилось. На тихий говор, усиливающийся в минуты, когда оркестр делал передышку, она не обращала внимания, на вопросы, адресованные к ней, не отвечала. Она просто ничего не слышала. И ничего не видела. Двигалась за гробом совершенно бесчувственная, словно сомнамбула, - лишь иногда неожиданно складывалась вдвое от болезненного внутреннего укола, стонала, сдавив в щелки невидящие глаза, но в следующий миг брала себя в руки, распрямлялась и так же слепо двигалась дальше.

Одна из баба глянула на неё приметливым глазом, удивилась громко:

- Надо же, ни одной слезинки!

К Насте протолкался сжавшийся, усохший, ставший меньше ростом Стефанович, осторожно взял рукой под локоть, спросил:

- Помощь тебе, Настеха, не нужна?

Но Настя не услышала и его, как и не почувствовала, что он пытается поддержать её, не повернула головы в его сторону - ничем не отозвалась на слова человека, который нашел её Мишку мертвым в овраге.

- А, Настеха?

И вновь Настя не услышала Стефановича, хотя лицо её на этот раз болезненно дернулось, словно бы она попала под удар тока, губы нехорошо заприплясывали.

- Ты не держи слезы в себе, Настеха, не держи, - посоветовал Стефанович, - не рви себе сердце, поплачь...

Лицо у Насти снова окаменело, она продолжала двигаться ровным, размеренным шагом, безжизненно, будто автомат - некая ни на что не реагирующая механическая игрушка, ноги её сами по себе переступали по земле, давили снег, оскользались, если под подошву попадала наледь.