Охота на сопках Маньчжурии

Всё спутали крики и громкие выстрелы внутри сарая – конкуренты уже были тут как тут, присоединившись к «клиенту» в деле активного умножения на ноль «людей господина Ху».

Те явно имели какие-то возражения на этот счёт, поскольку последовало ещё несколько выстрелов, заглушивших визгливые предсмертноболевые вопли. Но далеко не все пули нашли свои цели – видно, ручонки у стрелявших тряслись. От стен полетела в разные стороны щепа, а запах помойки у рыбного рынка начисто забил кислый пороховой аромат.

Не ожидая второго шанса (не дай бог, снова маскировку включит!), я прицелился и выстрелил «клиенту» в правую ногу, повыше колена. Главная цель была ранить и частично обездвижить, стрельба в голову или в область сердца могла дать куда более серьёзные последствия.

В этот момент он всё так же явно не догонял, что происходит, кто все эти люди и что они означают в судьбе Великого магистра. А потому, выставив перед собой два тёмных пистолетных ствола, пытался пятиться к воротам, через которые сюда вошёл, не зная, что сарай уже обходят и с тыла.

При этом ему прямо под ноги валились один за другим свежие покойники…

От выстрела «Гипфа» на его ноге засветилось и тут же погасло ярко-лиловое пятно. Выронив «Люгеры», «клиент» громко застонал и упал на бок с перекошенным лицом, и по всему его телу пошли мощные судороги. Он явно был близок к шоку, но жив.

Ну да, и всё-то у него, кроме пиджака с брюками и пистолетов, было слишком явной голограммой. Это я понял по тому, что по контуру лежащей фигуры «клиента» возникло слабое мерцание и весь он сразу стал каким-то неотчётливым. Кажется, «Гипф» таки вывел из строя его обманку. По крайней мере, частично.

На то, что он упал, никто, кажется, не обратил внимания, тем более что и моего выстрела никто не слышал. Ведь все вокруг были очень заняты.

Судя по продолжающимся частым выстрелам, крикам и ударам по мягкому, заварился великолепный дроч вприсядку – внизу шла драка не на жизнь, а на смерть, во время которой тяжущиеся стороны упоённо опорожняли друг в дружку барабаны своих револьверов. Новые выстрелы звучали оглушительно, а от порохового дыма в сарае успела возникнуть вполне видимая сизовато-дымная пелена. Было ощущение, что по крайней мере часть участвовавших в перестрелке стволов использовала патроны с дымным порохом.

Спустя какие-то полминуты автоматика отметила, что из двенадцати встречающих на ногах осталось всего пятеро, а из десятка ворвавшихся и того меньше – трое.

Решив, что условное днище проломлено и, пожалуй, уже хватит, я выскочил из-за кучи корзин, спустился вниз на пару ступенек лестницы и, держа ствол двумя руками, загасил, слово в тире, тех, кто ещё оставался на ногах, целясь во вспышки и мельтешение сцепившихся тел. А потом произвёл несколько дополнительных выстрелов, ориентируясь на вой и вопли раненых.

Несмотря на один из философских постулатов товарища Сухова, мы в своём двадцать первом веке считаемся гуманистами, а значит, «лучше, конечно, помучиться» – это не наш метод. По крайней мере, в тех случаях, когда нет недостатка в боезапасе для контрольных выстрелов…

Сразу стало угрожающе тихо, но, увы, ненадолго.

Потому что в этот самый момент со стороны реки в сарай заскочили ещё четверо – запыхавшиеся чёрные человеки в шляпах и, как тогда выражались, «европейском платье», с пистолетами и револьверами в руках.

– Fangxia ni de wugi! – заорал на ломаном китайском самый толстый и рослый из этой четвёрки, усатый, одетый в тёмные сюртук и широкополую шляпу, совершенно в стиле Дикого Запада, явный европеец. Только вот из этого ковбойскошерифского образа откровенно выламывался массивный пистолет системы Манлихера (образца то ли 1900-го, то ли 1903 года, точнее не рассмотрел) в его руке.

Габариты и рожи остальной троицы тоже были, мягко говоря, не китайские.

И тут же без всякой паузы, причём обращаясь явно не ко мне (лестница, наверху которой я находился, была сильно справа от них, и, ворвавшись в сарай, в первый момент эти четверо меня просто не заметили – слабый свет светильника и задымлённость этому не способствовали), усатый потребовал держать и хватать кого-то, пока тот не ушёл. И, что характерно, орал он это по-немецки:

– Er wird vellassen! Behalte es! Numm es!!

Было такое чувство, что это обращение на языке Шиллера и Канта относилось прежде всего к трём его спутникам.

Блин, он что, дойч? Да откуда тут, в осаждённом Порт-Артуре, мать вашу за ногу, на кой-то ляд взялись ещё и немцы? Из Циндао (кстати, для тех, кто забыл, в те времена – вполне себе германская колония) припёрлись или завелись, словно клопы, от тепла и сырости? Мало мне было японцев? Или это, судя по вооружению (представить нормального немца с «Манлихером» в руке мне, честно говоря, было довольно сложно), всё-таки австрийцы?