Охота на тень

Они согласны с Ханне в том, что невозможно осознать мотив папиных преступлений, не дав себе прежде труда понять, какие перемены произошли в обществе. Как женщины сделали шаг в профессиональную жизнь. Предоставили детей чьим-то заботам и принялись карабкаться по карьерным лестницам так, как прежде во все времена это делали мужчины.

Очевидно, у большинства мужчин не возникало с этим проблем. А если проблемы и возникали, то эти мужчины справлялись с ними как-то иначе — они не убивали женщин.

Но папа оказался исключением.

Ненависть, уже охватившая его душу, направила свой разрушительный вектор против женщин, которые, в силу разных причин, самостоятельно воспитывали детей: или потому, что так хотели, или имели такую возможность, или были вынуждены.

Совсем как бабушка.

Что касается метода… этого ритуала с вбиванием гвоздей… Мне кажется, его следует понимать метафорически. Женщина должна знать своё место. Её нужно остановить. Она должна оставаться дома.

Так что могло быть логичнее, чем приколотить их к полу гвоздями?

К тому же, он ведь слышал разговоры о настоящем Болотном Убийце и читал мамин рассказ об Элси. Мне кажется, эта история разбудила в нём что-то, создала в глубине его души определённый резонанс. Чистый и ясный звук среди какофонии и хаоса действительности.

Простое и одновременно ужасающее решение проблемы.

Он высматривал их на детской площадке в Берлинпаркен. Очень может быть, что в это время он гулял со мной. Что я сидел в коляске и смотрел на женщин, которых мой отец впоследствии убил. Что они угощали меня лимонадом и булочками, а я играл с их детьми. Что их тёплые руки гладили меня по голове, когда я падал с качелей. Что они считали папу симпатичным, интересным, очаровательным — так о нём отзывались люди.

В его планы не входило, что мама станет одной из его жертв, но она сама вышла прямо к нему там, в парке. Не сделай она этого, возможно, её жизнь так и текла бы своим чередом, и лето неумолимо превратилось бы в осень, а потом над Эстертуной сгустилась бы зимняя мгла.

Мне любопытно, мог ли между мамой и веснушчатым даларнцем вспыхнуть роман? Смог бы Фагерберг наконец относиться к ней как к равной, невзирая на то, что каждая клеточка в её теле была неправильной, обладая неверным генетическим кодом?

Но этого нам никогда уже не узнать.

После исчезновения мамы мы переехали в бабушкин дом. Я, конечно, ничего о том времени не помню, но впоследствии я понял, что она чувствовала себя обязанной помочь. Она вела дом и держала папу в ежовых рукавицах. Даже если бы он снова почувствовал потребность убивать, мне кажется, тогда у него это не получилось бы чисто физически, потому что бабушкино недрёманное око всегда было направлено в его сторону.

Я ничего не знал о том, что папа впервые стал отцом, ещё сам будучи подростком, и что, соответственно, у меня был старший единокровный брат. Это была тщательно охраняемая семейная тайна. Папа не рассказывал этого даже маме, а бабушка унесла секрет в могилу. Но теперь я понимаю, что папа именно по этой причине иногда запускал руку в мамины накопления — нужно было платить алименты.

Потом появилась Анетта, и родилась моя младшая сестра.

Шли годы, и, быть может, постепенно папа пришёл к мысли, что всё нормально. Что он — нормальный. Но он снова лишился работы, Анетта устала от его вечного пьянства, и в середине восьмидесятых ушла от него.

И вновь он оказался в свободном падении. И убийства возобновились. В это время я жил у бабушки. Возможно, она инстинктивно понимала, что я плохо уживался с папой и Анеттой, и что с её сыном что-то было не в порядке. Возможно, я был её искуплением за то «ужасное лето».

После того, как папа лишился ступни, он стал всё глубже погружаться в свою трясину. Целыми днями он сидел перед телевизором с бутылкой в руке, поглощённый собственной тьмой.

И его тьма стала моей.

Если Элси была семенем, а Бритт-Мари — древом, осью колеса, вокруг которой завертелась эта странная история, — то я оказался хилым маленьким отростком, который проклюнулся на теневой стороне, где ничего нормально не растёт.

Такое наследие я получил от папы.

А от своего наследия не убежишь, как бы быстро ты не бегал.

Возможно, описывать события словами — полезно. Может быть истории — или слова — освобождают нас от груза.

Только когда я сам вырос, моя ненависть обратилась в потребность понять. Я просил бабушку рассказать о маме и папе. Я прочёл машинописный рассказ об Элси и настоящем Болотном Убийце, который мама записала в семидесятых и который бабушка заставила меня сохранить, когда полиция забрала мамины вещи в середине восьмидесятых.

Этот рассказ стал первой главой моей книги, я лишь внёс минимальные корректировки в текст.

Остальное дописал я сам.

Я реконструировал ход событий так достоверно, как мог, опрашивая тех, кто имел отношение к истории. Я перелопатил горы диссертаций, газетных статей и официальных документов. Изучил протоколы предварительного следствия и журналы следователей и несчётные часы провёл в библиотеках и архивах.