Охота на волков

— А я тебе с самого начала толковал! — Максимов фыркнул. — Мальчик-то он мальчик, но из зубастых.

— Видел я его зубы… — Леонид нахмурился. Сказать было нечего. Он и сам не ответил бы толком, чем было вызвано его раздражение. Он действительно злился на Олега, чудовищно злился, но первоосновой злости являлся страх — страх незнания и страх предчувствия… Тем и отличаются взрослые от детей. Даже, обладая сходной информацией, первые продолжают сомневаться, вторые не сомневаются никогда. Икару, летевшему к солнцу, конечно не было тридцати и сорока лет. Легенды лгали. Махая самодельными крыльями, к светилу возносился златокудрый юнец…

Глава 2

Животом и грудью навалившись на подоконник Баринов Геннадий цедил из банки пиво и глазел на улицу, по которой шли и шли гомонящие толпы людей. Двадцать третье февраля общественность города встретила спонтанным выходом на центральные проспекты. Получилось что-то вроде демонстрации, и поглядеть было на что. Знакомые транспаранты, багровые, колышущиеся над головами знамена, огромные портреты вождей. Правда, вместо прежних генсеков несли в основном Сталина и Ленина, но это казалось еще более удивительным. Подобного Баринов вообще никогда не видел. Хотелось смеяться, но смех из груди не шел. Очень уж не праздничное настроение царило в толпе. Кому, как не вчерашнему задире Баринову, было отчетливо ясно, что демонстранты движутся напряженно, напоминая колонну солдат. И в то же время на солдат они совершенно не походили. По тротуару брели седовласые ветераны с гвоздичками в петлицах, немолодые женщины с вызовом размахивали детскими флажками. И тут же рядом мелькали стриженные подростки со свастикой на рукавах. Шагали не то чтобы в обнимку, но и не врозь. Оно и понятно. Что было делить усатому австрийцу и усатому грузину? И тот, и другой кромсали карту мира, засучив рукава, и оба навечно вошли в историю. Тем не менее Баринов смотрел, выпучив глаза. Что-то в стране здорово переменилось, если происходило такое. Будучи на протяжении нескольких лет отрезанным от свободного мира, он присматривался к нему заново, во многом не понимая, многого откровенно пугаясь. Тот самый период адаптации, которым стращал на занятиях лектор-психолог, оказался отнюдь не выдумкой досужих профессоров. То есть, тогда Баринову казалось, что все это чепуха, что воля есть воля и бояться ее нечего, однако сейчас он воочию убеждался, что лектор в сущности прав и приспособиться к новому не столь уж просто. Бурлящие за окном толпы навевали какой-то мистический ужас, и даже заморское приятное пиво не особенно бодрило.

Это была свобода, по которой они лили слюнки, во имя которой дошедшие до отчаяния глотали шурупы и полосовали лезвиями по венам. Некоторые, оказавшись за воротами, с плачем опускались на землю, некоторые припускали бегом. Там, за решеткой, сладость свободы оценивалась, как ни что другое, и, только оказавшись вне камеры, вчерашний зэк начинал понимать, что деготь и мед замешиваются в одной бочке и нет ничего абсолютно сладкого, как и абсолютно горького. Баринов сознавал, что должен радоваться, но радости не было. Он и сам не сумел бы точно охарактеризовать овладевшее им настроение. Это нельзя было назвать хандрой, но это не было и счастьем. Выбираясь на улицы, Баринов чувствовал себя резидентом, заброшенным в чужую державу. Скупая газеты и журналы, возвращался в квартирку, и читал все подряд. Порой мозг отказывался верить напечатанному, и тогда снова тянуло к окну или на улицу…

Возможно, во всем следовало винить одиночество. Он обживался на новом месте крайне осторожно, вступая в контакт разве что с продавцами и киоскерами. Иных знакомств пока не получалось, а Валентин, как объяснили ему, должен был прибыть только через неделю или две. Чем-то он привлек к себе чудилу-полковника, хотя на голубого последний не походил. Да и Валек не из таких, — если бы что учуял, давно бы вернулся на ринг. Лучше уж сдохнуть на брезенте, чем подставлять кому-нибудь зад… Баринову пока советовали отдыхать и набираться сил, что он и делал по мере возможностей. Во всяком случае ежедневные порции пива заметно округлили его лицо, чуток разбух и живот, усилив давление на ремень. Баринов постепенно возвращался к прежним «дотюремным» формам.