Охота на волков

Егорову нравилась деревенская жизнь. Её простой уклад вещей и человеческих взаимоотношений и не простой быт. Эта ненавязчивая, подсознательная любовь тянулась за ним из глубокого детства. Из тех давних времен, когда он мальчишкой приезжал на лето в деревню к деду. Тогда, правда, ему казалось, что городская жизнь куда лучше. Его тянуло в Петербург, в просторную, светлую квартиру, со всеми благами цивилизации. И лишь со временем, уже в более зрелом возрасте Егоров окончательно решил для себя, что именно деревня даёт ему душевные силы, покой, желание жить. Что его душе куда ближе эта размеренная жизнь, и всё, что связанно именно с ней. И низкие бревенчатые срубы. И маслянистый тусклый свет в заиндевелом зимнем оконце. И осенняя жухлая листва во дворе. И лай уличной собаки. И дальний ночной тоскливый вой цепного пса. И узкие, косые тропинки. Запах тины от рыболовных сетей, развешанных вдоль домов. Тревожные крики чаек над водой. Скрипучие дверные петли и скрипучие дощатые половицы. Запах печи и треск дров в ней. Ночная тишина и безмятежность, и ночной же шум дождя по деревянной крыше. Карканье ворон в преддверии ненастья и веселое пение птиц поутру. Унылый вид полусгнивших сараев и торжественное сияние свежих построек.

Коллективизация пришла на Тулому вслед за Егоровым, за десять лет до войны, когда он приехал на север с женой и новорожденной дочерью. Сын служащего жандармерии и внук кулака – он поспешил покинуть беспокойный Ленинград, когда арестовали его брата – бывшего белогвардейца. Работая на траулере в Балтийском море, Егоров не раз слышал от северных рыбаков о том, что в их краях относительно спокойно, много работы, а вот кадров не хватает. Однако, на морском промысле рыбы долго не задержался. Меньше года прожив в Мурманске, Егоров с семьей перебрался к истоку Туломы. Сначала работал у одного зажиточного финна. Тот имел большое стадо оленей и собственные рыбацкие избы. Ловил рыбу, пас оленей, заготавливал лес, занимался строительством. Но, не прошло и года, как стальной кулак коллективизации подмял под себя все местные устои, всю спокойную, размеренную северную жизнь. Люди, привыкшие работать на себя и трудиться для себя, лишились этой, почти первобытной, естественной для всего живого на земле, свободы. Их наделы, оленей, рыбацкие и охотничьи угодья прибрало к рукам государство, оставив за ними лишь одно право – трудиться. Одни нашли в себе силы и приняли новый уклад, другие – поспешили покинуть родные края. Финны уехали в Финляндию, норвежцы – в Норвегию, Шведы – в Швецию. Хуже было русским хозяевам тундры – саамам и лопарям. Для них вне России земли не существовало.

Как грибы после теплого дождя, стали вырастать колхозы и новые посёлки – «Туломский» – вместе с посёлком Тулома, «Юркинский» – вместе с посёлком Юркино и другие. Хотя еще десятилетие назад эти населённые пункты состояли из пары дворов и носили финские названия. Перед войной многие рыбацкие и охотничьи колхозы объединили в «Восмуский», и стремительно вырос на берегу Туломы новый, свежебревенчатый, обрамлённый красными полотнищами патриотических лозунгов, кричащий репродукторами радиоприёмников посёлок – Восмус.

Перед войной местное население основательно подчистили. Егоров с дрожью вспоминал те тревожные ночи, когда отряды НКВД грузили в свои серые грузовики оставшихся на Туломе финнов, норвежцев, шведов и прочих «неблагонадёжных» и вывозили их неизвестно куда. Так сгинули обе соседские семьи, и дворы, примыкавшие к его двору, опустели. Вскоре закрыли и разграбили финские школы, и разрешенным остался только один язык – русский. Впрочем, говорить на других языках уже было некому.