Охота за древом

Вопрос — как последнее сомнение по поводу «Воплощенного мифа», как ненаписанная последняя строка книги о загадках еврейства. Вот она и написалась стихами. Но чем же разрешается сомнение?

Но вновь почти не различим ответ:
народ… песок морской… на склоне лет

Старая как мир невнятица. Неясно зачем. Может быть, таков всемирный замысел. Может, и незачем вовсе.

Стихи, учил Юрий Михайлович Лотман, это особым образом организованный смысл. Смысл чего-то, добавим. Стихи — такие как у Милитарева, настоящие, — либо открывают смысл «всего этого», либо наделяют смыслом «все это», либо показывают, что «все это» лишено смысла.

Врет про смысл богослов-пролаза,
и бездарен бытийный круг.

В одном стихотворении обещано, что «нам скажут, зачем это было». Но там и вопрос задан иначе, и ответы знают где-то в собачьем раю…

Впрочем, не все говорится так просто, напрямую. Милитарев хорошо осведомлен о бесконечной сложности и двойственности смыслов. Поэтому он погружает нас в поэтическое пространство, густо заселенное образами-оборотнями.

Вот удивительные метаморфозы «чаши черепа»: соблазнительное созвучие «ча — че» меняет цвет в зависимости от контекста.

В первый раз:

Размозжить напоследок бы лоб,

да окутала ватная нега —

в чаше черепа сладко вино.

Чаша черепа на этот раз осталась цела, значит сладость вина есть упоение тем, что бродит в сохранной чаше. При желании тут можно увидеть метафору наслаждения игрою мысли, интеллектуальным созерцанием как образом жизни, ватной негой «vita contemplativa». Но вот, по правилу венка сонетов, чаша появляется снова в первой строке следующего сонета-сегмента:

В чаше черепа сладко вино.
Пей же, нежная, пей, Маргарита:
жребий брошен, срамное обрито
и смешное забыто давно.

Теперь из чаши черепа пьют, и пьют в модусе «пост-»: выборы сделаны, ценности обесценены, все напоказ — срамное уже обрито, а если что захоронено, то будет вскоре разрыто, смешное забыто — все абсолютно, безнадежно всерьез. Нежная Маргарита, совмещение главных литературных Маргарит, пусть пьет из черепа: последний, отчаянный экзистенциальный загул без узды. Тем более, что

…конец, он един на Руси —
кол осинный в причинное место.

Снова звуковой повтор «инн — инн», монотонный, как осиное жужжание, связывает и искушает семантическим мерцанием: сажать на кол и загонять осиновый кол — вещи разные, хотя и не вовсе чуждые друг другу. Кол, на который насаживали живьем, вряд ли бывал осиновый, а осиновый кол загоняют в могилу — чтобы зарытый никогда не поднялся, не обернулся привидением, чтобы был захоронен верно и навсегда, чтобы не воскрес и в последние времена. «Кол осинный в причинное место» — двойная кара, сейчас и на вечность?

Где Одиссей? Когда Одиссей? Он проплывает последние метры в проливе сирен — и он навеки завяз в его мзге. Он готов расправиться с женихами — и он еще только поднимается с ложа Цирцеи. Место и не место, время и не время слились в одно.

Слипание противоположных смыслов в поэтическое тождество — «сейчас и всегда», и «когда-то — никогда», «никто и некто», «здесь и не здесь» — и есть одна из главных причин высокой семантической плотности стихов Милитарева. Мир отзывается на эти отождествления недиалектической, неразрешимо напряженной антиномичностью «всего этого».

Впрочем, «все это» свободно от модной ныне космической координаты. Мы, слава Богу, здесь, на рандеву с себе подобными. Время, как человеческое время, как история, просвечивает у него постоянно — так, как фактура холста просвечивает сквозь тонкий слой краски в тенях, напоминая о субстанциальной основе картины. Все-таки автор — не просто лингвист с обостренным и интимным переживанием слова, он лингвист-археолог, лингвист-историк: «средь задохшихся слов покинут» — это он тычет пальцем себе в грудь. И двойник его тоже является, да не где-нибудь, а в роли автора Книги книг: писец, записавший дела патриархов, «был поэтом и этимоло́гом».

Поэтому слово, место, время, культура у него тесно связаны и, взаимодействуя в связке, возбуждают и активизируют друг друга. Исторические, вербальные и культурные ассоциации бывают настолько густы, что одного пристального чтения становится недостаточно. Для улавливания смыслов требуется специальный комментарий. Чего стоит ассоциативная сверхплотность одного из самых пронзительных стихотворений — «Не научились даже умирать» — с его мудрой клинописью: «сорок — срок», «напоенная вермутом звезда»!