Охота за древом

My love is strengthened though more weak in seeming, (102)
I love not less, though less the show appear,
That love is merchandized, whose rich esteeming,
The owner’s tongue doth publish every where.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer’s front doth sing,
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
          Therefore like her, I sometime hold my tongue:
          Because I would not dull you with my song.

«Не стала, нет, моя любовь слабей, (102)…»

Не стала, нет, моя любовь слабей, (102)
а стала тише — но сильнее даже:
когда на всех углах кричишь о ней,
то словно выставляешь на продажу.
Тогда весна любви у нас была
и песнь лилась, как Филомелы трели,
но в пору лета знойного вошла
страсть, заглушив элегию свирели.
Тогда лишь грустный соловьиный свист
ночь оживлял, когда же в птичьих хорах
бушует сад, ликует каждый лист,
восторг всеобщ — и нам не так уж дорог.
          В разгар жары мой голос должен сесть,
          чтоб пением тебе не надоесть.

«Not mine own fears, nor the prophetic soul, (107)…»

Not mine own fears, nor the prophetic soul, (107)
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured,
And the sad augurs mock their own presage,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time,
My love looks fresh, and death to me subscribes,
Since spite of him I’ll live in this poor rhyme,
While he insults o’er dull and speechless tribes.
          And thou in this shalt find thy monument,
          When tyrants’ crests and tombs of brass are spent.

«Ни мой страх смерти, ни один пророк, (107)…»

Ни мой страх смерти, ни один пророк, (107)
что судьбы мира предрекает смело,
хоть жизнь в заем дается нам на срок,
не вычислит моей любви предела.
Затменье наша смертная луна
пережила, авгуров посрамив,
спокойные настали времена,
и прочен мир под кущами олив.
За смутными грядут благие годы,
в них, смерть поправ, любовь обновлена.
Забвенью будут преданы народы,
которым незнакомы письмена.
          Тираны все сгниют в гробах своих —
          тебя хранит навек мой тихий стих.

«Let me not to the marriage of true minds (116)…»