Охота за древом

Th’ expense of spirit in a waste of shame (129)
Is lust in action, and till action, lust
Is perjured, murd’rous, bloody full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoyed no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated as a swallowed bait,
On purpose laid to make the taker mad.
Mad in pursuit and in possession so,
Had, having, and in quest, to have extreme,
A bliss in proof and proved, a very woe,
Before a joy proposed behind a dream.
        All this the world well knows yet none knows well,
        To shun the heaven that leads men to this hell.

«Размен души на пенсы без стыда (129) …»

Размен души на пенсы без стыда (129) —
суть похоти, на все злодейства падкой,
поскольку ненасытна, а когда
насытится, фу, как на сердце гадко!
И к наслажденью грубому стремясь,
во лжи безумно погрязая гнусной,
потом, бесясь, мы отскребаем грязь —
сеть, что соблазна бес плетет искусно.
Платя безумьем тем, кто ей пленен,
мгновенья наслажденья дарит нам
слепая похоть, зыбкая как сон,
чтоб вылиться в ночных мечтаний срам.
           Хоть это знают все, но райских врат
           не избежать, ведущих прямо в ад.

«My mistress’ eyes are nothing like the sun, (130)…»

My mistress’ eyes are nothing like the sun, (130)
Coral is far more red, than her lips red,
If snow be white, why then her breasts are dun:
If hairs be wires, black wires grow on her head:
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight,
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know,
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress when she walks treads on the ground.
            And yet by heaven I think my love as rare,
            As any she belied with false compare.

«Пусть снег белей ее мышиной кожи, (130)…»

Пусть снег белей ее мышиной кожи, (130)
и солнца пусть глаза ее тусклей,
пусть с проволокой черной кудри схожи,
и пусть кораллы губ ее алей,
прекрасных роз дамасских полыханьем
румянцу щек ее уж не расцвесть,
благоуханней, чем ее дыханье,
на свете много ароматов есть.
И голос, мне приятный и поныне,
пусть музыкой никак не назовешь,
и я не видел, как идут богини,
но шаг ее с их поступью не схож.
            А все ж я перед ней гроша не дам
            за падких на сравненья прочих дам.

«Thou art as tyrannous, so as thou art, (131)…»