Охотники за книгами Сезон 1

В таком тесном пространстве толком не замахнешься. Зато сила тяжести поведала ей о многом: она лежит в длинном ящике, с наклоном назад. Слишком тесно — сильно не ударить. Зато можно поднять руки над головой — даже от такого небольшого движения рубаха порвалась — но она смогла прижать к крышке обе ладони.

Втягивать воздух в такой жаре было больно. Она чувствовала, что как бы плывет внутри себя самой. И все же надавила. Заворчала. Заревела — звук вышел с дребезгом. Вспомнила Уцзина, то небрежное движение, которым он погасил ее свечу.

Она пробудилась снова — значит, кто-то снял заклятие, то есть зажег свечу. Если бы они знали, что она такое, сразу задули бы пламя. Выходит, не знают. Какой из этого вывод? Может, они японцы? Поезд перехватили, ценнейшая коллекция Бюро попала в чужие руки? Коллекция Уцзина, в которой она — главный экспонат? Чертова девица в чертовом ящике?

Больше ни за что. Никогда.

Она надавила.

Под кожей полыхнуло пламя — этакое прикосновение призрака. Это чувство она запомнила еще в момент предательства.

Пусть свеча горит. Пусть горит и моя неволя.

Гвозди хрустели. Подгнившая древесина поддавалась. И мерцал свет, которого она не видела… Как давно?

Этого она не знала и знать не хотела. Босая вышла из ящика. Вся в пыли. С нее свисали полуистлевшие лохмотья.

Она стояла на горячем металлическом полу, усыпанном щепой. Комната оказалась не комнатой, а длинным контейнером из гофрированного железа, высотой под три метра и столько же длиной, повсюду — рухлядь и ящики. Свет проникал через зазубренное отверстие в крыше, столбами пронзая пыльный воздух. Над головой она увидела зелень, как в мастерской резчика по нефриту, и даже более того: яркую, изумрудную, пастельную; зелень столь насыщенного оттенка, что она отливала синевой; зелень острую, точно лезвие, и легкую, как перышко; зелень, которая тяжелым молотом била по глазам. А за всем этим сияло солнце.

— ¿Que?

Человек. Она его не выдумала. Отвела взгляд от дыры в крыше.

Посередине металлического контейнера шел узкий проход, незнакомец стоял в его дальнем конце — глаза широко открыты, одной рукой заслоняется, будто от удара. Одет в черную рубашку с пятнами пота, на ней — воротничок католического священника; кожа смуглая, скулы высокие — никакой не японец. Может, мексиканец? Очень, кстати, красивый.

Между ними, на костяном подсвечнике, горела свеча.

Испанский она так и не выучила.

— Здрасьте, — начала она по-китайски.

Он шагнул ближе. Она не дернулась. Он не подбежал к свече. Похоже, не понял ее слов. Она попробовала заговорить на другом диалекте китайского, потом по-японски. По-русски. Вид у него был недоумевающий.

— Хелло, — перешла она на английский.

На сей раз он понял.

— Хелло. — Он облизал губы. — Ты кто такая?

— Грейс. — Она продолжала медленно приближаться, он — отступать. Она потянулась к свече, положила руку на воск, чтобы успокоиться. — А тебя как зовут?

— Артуро, — ответил он. Между губами мелькнул розовый язык. Такое выражение лица она видела и раньше. Знала, что оно отразилось и на ее собственном лице. Этот человек в растерянности и пытается решить, как действовать дальше. — Отец Артуро Менчу.

— Отец. — Она рассмеялась. Ее ровесник, а может, и помоложе. — Тебя Уцзин прислал?

Он качнул головой.

— Не знаю такого имени. Меня прислало Societas Librorum Occultorum.

Чэнь мигнула.

— Католическое бюро. Вам в Китай въезд запрещен.

— Ты не в Китае, — возразил он. — Мы в Гватемале. Отследили контейнер от предыдущего порта — Гвадалахары.

Уцзин отправил ее за океан. Неужели на войне все так плохо?

Она знала, что пока не задала ему самый важный вопрос. Решила насладиться этим мигом: молодой священник, отверстие в крыше, пляска слоистого зеленого света, солнце на коже, воздух такой тяжелый: хуже, чем в Гуанчжоу в августе — будто дышишь сквозь одеяло, которым вытерли лохматого вонючего пса после купания в мутной реке. Не хотелось ей задавать единственный важный вопрос: потому что ответ известен.

— Какой сейчас год?

— Не понимаю.

Все он понял. Просто прикидывается.

— Год. Дата. Какая? — Она старалась говорить непринужденно. Чтобы его не напугать.

— 14 июля, — ответил он. — 1985 год.

Ее согнуло пополам.

Не думала она, что такое бывает в реальной жизни — что можно задохнуться, зашататься от осознания. Такое, как известно, случается в книгах, а актеры разыгрывают это на сцене. Но воздух в легкие не шел. Думать она не могла. Мир сузился до одной точки.

— Грейс, — позвал священник, — ты в порядке?

Нет, подумала она. Упала бы, если бы не держалась за свечу. Глянула на него сквозь пряди волос, свесившиеся на лицо. Не в порядке. И никогда больше не буду.

Рим. Теперь.

Сэл вошла в квартирку Грейс, затворила за собой дверь. Свет выключен. Поворачивать выключатель она не стала. Сбросила рясу и плат, повесила на вешалку у двери, рядом с курткой, в которой Грейс ездила в Испанию. По крайней мере, комнатой не ошиблась. Большая часть обуви на стойке тоже выглядела знакомой.