Охотница

– Малин, – поправляет Симон, – а все остальное так и есть. Может быть, тебе пора уже гадать за деньги?

Потом он смотрит на нее точно так же, как только что Тереза смотрела на него. Он тоже видит блеск в ее глазах, тревожный и тревожащий. Он замечает этот блеск, прежде чем она приступает к вопросам.

– Симон, – начинает она мягко, – ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или ты просто хотел быть влюбленным? Я думаю, я тебя действительно любила.

Симон молчит, потом тихо произносит:

– Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться.

– Ты ведь не знаешь, что́ я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем.

Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит.

– Пойдешь сегодня в мастерскую? – нудит Симон.

В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы.

– В условиях не указано, что я обязана рисовать, – бормочет Тереза.

Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек.

Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах.

– Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка?

– Нет, – возражает Симон, – не хочу.

– А вот это, – с некоторым нажимом произносит Тереза. – Что скажешь об этом? О почерке?

Она протягивает чек с синими строчками.

– Он без подписи, – говорит Симон.

– Почерк, что скажешь о почерке? – с нетерпением повторяет она.

Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает.

– Не знаю, – вздыхает Симон, – ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь?

* * *

Сеньора, черный дьявол, красная сестра.

У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути!

Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку.

Я была в больнице у бабушки.

“Я столько всего помню, – произнесла она. – Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”.

“Возможно, это дед тянет тебя”, – улыбнувшись, предположила я.

“Да, возможно, это Аксель”, – сказала бабушка и тоже улыбнулась.

Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой.

Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь.

“Да, – повторила она, – конечно, это Аксель”.

Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто.

Я объяснила, что меня что-то тянет вперед.

“Что-то постоянно тянет меня вперед, глупо звучит, но мне от этого тоже грустно”.

“Да-да, – согласилась со мной моя бабушка, – нельзя сразу получить все. Хорошенького понемногу”.

Комната тонула в полумраке. Это было за неделю до ее смерти. Печать скорби на всем. Я понимала, что бабушке недолго осталось, и эта скорбь побудила меня рассказать, о чем я давно думала.

“А почему нельзя получить все? Я знаю, что нельзя, хотя поняла это только совсем недавно. Но не знаю, хочу ли я верить в то, что действительно нельзя, понимаешь?

Будь у меня свободное время, я провела бы эксперимент.

И все же, вдруг это не так? Бабушка, я верю, верю, что можно получить все, всегда можно”.

Кажется, я плакала, когда говорила ей это.

В последние дни бабушка была очень уставшей. Как-то она взглянула на меня и спросила только одно:

“Я гадала тебе, Тереза?”

Конечно, гадала, бабушка гадала мне по меньшей мере сотни раз. Помню, до своей болезни она гадала каждый раз, когда я к ней приходила.

Ее предсказания были добрее твоих, Сеньора. В них преобладал голубой, цвет ее кофточек, а не черное и красное. И в бабушкином портрете ты все-таки взяла верх, твои цвета. С тех пор я не могу больше писать его.

С тех пор я не написала ни одной картины.