Оккультный мир

Происшествия этого дня не закончились даже с обретением броши. Вечером, когда мы пришли домой и я за обедом развернул салфетку, из неё выпала маленькая записка. Её содержание носит слишком личный и конфиденциальный характер, чтобы воспроизвести его целиком, но часть записки я принуждён процитировать из-за присутствующего в ней упоминания на оккультный modus operandi [лат., «способ действия»]. Должен пояснить, что перед тем, как отправиться на холм, я набросал несколько строк в благодарность за обещание, содержавшееся в упомянутом выше [утреннем] послании. Свою записку я передал мадам Блаватской, чтобы она при случае передала её адресату оккультным способом. Когда мадам Блаватскую и мою супругу несли в джампанах по аллее для гуляния, мадам держала эту записку в руке, поскольку удобный случай переправить её представился лишь после того, как они преодолели половину пути. Затем послание всё же удалось переправить — один оккультизм знает, каким образом. Это обстоятельство мы тоже обсуждали во время пикника; когда я открывал найденную в подушке записку, кто-то предположил, что в ней, вероятно, должен содержаться ответ на моё только что отправленное послание. Но, как станет ясно читателю уже сейчас, о моём письме в этой записке не упоминалось вообще.

В записке, полученной мною за обедом, говорилось следующее: «Ещё несколько слов — на сей раз о том, почему вам пришлось испытать разочарование, не получив непосредственного ответа на ваше предыдущее послание. Ваше письмо было доставлено в мою комнату примерно через полминуты после того, как установились и в полную силу заработали токи, необходимые, чтобы переправить дак[16] в вашу подушку. А необходимости отвечать не было…»

Когда слышишь, как о «токах», используемых для достижения того, что в глазах всей европейской науки является чудом, говорят вот так запросто, это, по-видимому, на шаг приближает человека к пониманию реального положения дел.

Да, этот феномен являлся чудом для всей европейской науки — и в то же время неопровержимым фактом для нас, таким же неопровержимым, как и существование комнаты, в которой мы тогда находились. Мы знали, что явление, очевидцами которого мы стали, есть удивительная реальность; что сила мысли человека, находящегося где-то в Кашмире, подняла со стола в Симле материальный предмет и, разложив его на частицы при помощи некоего процесса, о постижении которого наука Запада не может пока даже мечтать, пронесла сквозь другую материю, а затем восстановила его в первоначальной целостности, так, что каждая из рассеявшихся частиц заняла своё прежнее место, и материальный объект был воссоздан в прежнем виде, вплоть до мельчайшей чёрточки и царапинки на его поверхности. (Кстати, когда мы извлекли предмет из подушки, то обнаружили на нём метку, которой раньше не было: инициалы нашего друга.) И мы знали, что записки, написанные на вполне материальной, осязаемой бумаге, в тот день носились от нас к нашему другу и обратно, курсируя со скоростью электричества, хотя между нами на сотни миль пролегали хребты Гималаев.

И мы так же знали, что умы людей, образующих научное сообщество Запада, окружены непроницаемой стеною, воздвигнутой из их собственных предрассудков и упрямства, учёного невежества и безукоризненной тупости, и что мы никогда не сумеем передать через эту стену свой опыт и факты, которыми мы владеем. Сейчас, рассказывая историю, которую я должен рассказать, я испытываю подавленность куда более сильную, чем может представить себе человек, никогда не бывавший в подобном положении; ведь я постоянно осознаю, что идеальная точность моих воспоминаний в самых мелких деталях и предельная правдивость в каждом слове едва ли может послужить для чего-то большего, нежели успокоение моей собственной совести, — ведь те учёные умы Запада, которым до сих пор среди всех культурных людей особенно симпатизировал я сам, наиболее безнадёжно закрыты для моих свидетельств. «Даже если кто-либо восстанет из мёртвых…» и так далее. Это старая история, старая, во всяком случае, в той её части, что касается сокрушительного воздействия на общественное мнение свидетельских показаний, подобных моим. Улыбка недоверия тех, кто мнит себя столь мудрым, будучи столь безрассудным, подозрения, которые льстят собственной изобретательности, в действительности же порождённые столь невероятной тупостью, вспыхнут над страницами этой книги, уничтожая всё её значение для читателя.

Но я полагаю, что Кут Хуми прав не только когда заявляет, что мир пока не созрел для слишком потрясающего доказательства существования оккультной силы, но и когда он (как вскоре будет видно) проявляет к этой небольшой книжке дружеский интерес, расценивая её как один из факторов, способных постепенно подточить основу догматизма и глупости, на которой так прочно укоренилась наука, мнящая себя столь либеральной.