Оккульттрегер

– За мальчика не переживайте, с ним все в порядке. А у вас… – он опять вздохнул. – Я могу, конечно, слегка подкорректировать кое-что в рамках обычного сеанса, но это временно, это как плотину пальцем затыкать. Тут и родительские вуали, и самопроклятия, и чего только нет. Требуется глубокое очищение, Мила.

Мила вздрогнула.

– Не пугайтесь, девочка, – сказал экстрасенс. – И сглаз доверчивости на вас от одной из подружек. Вы же записались под своим именем и фамилией. Так что́ будем делать?

– А что можно сделать? – растерянно прошептала Мила. – У меня всего сорок тысяч.

– Что деньги? – мягко произнес экстрасенс, не отпуская ее руки. – Главное, чтобы вы были согласны на это. Вы согласны?

Он опять перехватил ее взгляд, направленный на сына.

– Не переживайте, – усмехнулся он, и в этой усмешке было больше заботы, чем она прочувствовала, кажется, за всю свою жизнь. – Там наверху и холодильник, и телевизор.

Мила и вздохнуть не успела, а уже стояла на втором этаже, на ногах ее были тапки, сама она была в махровом халате на голое тело, а Ярик сидел перед здоровенным телевизором, ел пиццу, роняя крошки на ковер, но это не вызывало у экстрасенса какого-то недовольства.

Экстрасенс приобнял Милу за плечо и едва слышно сказал:

– Вот видите, как все хорошо получилось. Пойдемте, не бойтесь.

А сам уже мягко вел ее по длинному широкому коридору, увешанному гравюрами сказочных чудовищ, каждое из которых, на какое ни глянь, смотрело Миле прямо в душу, но вот экстрасенс толкнул одну из дверей, а за ней была комната с душевой кабиной и ванной. Все в ванной комнате было сделано как бы из твердой нефти.

– Не стесняйся, я все равно что доктор, – сказал он, снял с нее халат, поставил под душ, включил воду; Мила посмотрела на то, как он неспешно раздевается, складывая одежду на мраморную скамью, и загадала, чтобы не пришлось садиться на эту холодную каменную лавку, а если придется, то пусть она окажется вымытой после предыдущей пациентки.

Раздевшись, экстрасенс скользнул к Миле, выбрал один из многочисленных гелей для душа, что толпились на полке над раковиной, уверенно выдавил его сначала на одну руку, потом на другую, стал намыливать Милу с груди до ног, и всё бы ничего, но совсем скоро залез ей пальцами и спереди, и сзади.

– Расслабься, глупенькая, – попросил он ее невозмутимо, при том что Мила не особо и напряглась, даже слегка радуясь, что сэкономила сорок тысяч и теперь их можно будет закрысить от матери и отца, купить себе что-нибудь и сказать, что подарили.

После водных процедур, во время которых экстрасенс напел: «Скорей сними свою усталость», но осекся, видно застеснявшись своего возраста, он перенес Милу в другую комнату, оклеенную черными, опять же с золотом, обоями, с черным траходромом, где по логике не помешала бы компания еще из нескольких человек. Пока экстрасенс тащил Милу, возбуждение его несколько спало. Забавно было наблюдать, как такой солидный, серьезный, уверенный, огромный человек, способный, наверно, одним взглядом приводить в трепет других серьезных мужчин, сопел с одышкой от прикосновений губ, языка и рук Милы. Мила надеялась, что ее умения хватит, чтобы удовлетворить его орально, и они мирно разойдутся, но нет. Экстрасенс зачем-то начал дрючить ее в разных позах, но не потому, что был затейник, а потому, что матрас на черной кровати был такой одновременно проваливающийся и пружинящий, что на нем и дрочить-то наверняка было проблематично, чтобы не укачало или не сбросило на пол. Темп у экстрасенса был как у паровоза, набирающего скорость до определенной отметки, затем следовала пауза, во время которой он дышал так, будто сейчас у него случится сердечный приступ. Ах да, о контрацепции он тоже не забыл. Когда во время перемены позы Мила успевала взглянуть на экстрасенса, в полупрозрачном, изначально черном презервативе его член напоминал грабителя из боевика. Что-то от стуканья пасхальными яичками было в его попытке проверить, чья тазовая кость треснет быстрее – его или ее.

Капля его пота упала Прасковье в глаз, а Прасковья держала его за плечи и обхватывала ногами, когда экстрасенс замер, закатив глаза. Надо отдать должное мути – она сразу начала с последнего воспоминания Прасковьи, с Надиных слов и выхода за порог, откидывая основные детали их с гомункулом замысла, но Прасковья уже чувствовала жалость к нависшему над ней волосатому человеку, к его одышке, бороде, образу, который он должен был поддерживать, к его постоянному актерству.