Оккупация

И доктор начал искупать. Только на сей раз – уже забесплатно (в этом, кстати, была фундаментальная разница между нынешним режимом и донецкими, донецкие, по крайней мере, платили за услуги, хотя бы немного, – нынешние платили только тогда, когда не было другого выбора). Доктор был мобилизован в зону АТО и в краматорском морге подписал несколько сотен фальшивых заключений о смерти солдат, которые позволяли скрыть истинные размеры потерь на Донбассе и не платить семьям погибших пенсии. Потом его снова перевели в Киев и повысили, он продолжал работать на своих хозяев и делать то, что они говорили. Так, они сказали ему подписать фальшивое заключение о смерти пожилого ученого – и он послушно написал все, что ему сказали. Даже не осмотрев как следует тело.

Как доктор выразился – а зачем его смотреть?

А правда… зачем?

Ей вдруг вспомнился один фильм… российский фильм, показ которых сейчас «заборонен» – «Гардемарины». Там есть такая припевка к песне – была бы честь, была бы честь!

Где здесь честь?

Ей было просто физически противно находиться в одном помещении с трупорезом, слушать его нудный, чуть гнусавый голос, излагающий все, что он делал. Может быть, было бы проще, если бы он лгал, изворачивался… а она бы его разоблачала… но нет, он говорил правду, только правду и ничего, кроме правды…

Тошнота комом подступала к горлу.

Казалось бы – а что тут такого? Ну подписывал доктор фальшивые заключения о смерти… Так и что с того? Никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, пальцем, можно сказать, не тронул. Ему – выведи его на суд – лет пять дадут, если по максимуму. Она похуже видела – в полиции доводилось иметь дело с грабителями, с насильниками, была банда малолеток, которая молотками забивала людей ради мелочи в кошельке, часов да мобилы, один раз пришлось задерживать педофила. Но почему тогда ей не так было противно, как противно сейчас?

Возможно, потому, что именно в этот момент Анна, бывшая участница Евромайдана (революции гидности), осознала всю степень преемственности старого режима, против которого они боролись и за это «виддавали свое життя», и нового режима, который пришел к власти на крови участников Майдана, но стал еще более гнусным, лживым и циничным. И еще она осознала, сколько гноя скопилось в стране под названием Украина… самого настоящего гноя, который давить не передавить. Вся страна как один большой гнойник, все повязаны преступлениями, кто большими, кто малыми. Казалось бы – простой доктор. Но сколько он сделал зла своей ложью, сколько семей оставил без денег, которые они могли бы получить, сколько убийц оставил безнаказанными, наслаждаться жизнью в квартирах людей, которых они убили. Анна знала, что в прицел «черных риелторов» попадают самые беззащитные – одинокие старики и старухи, сироты. Скорее всего, там и нотариусам проплачивали… уже вскрывали такие случаи, когда старики заключали договоры пожизненного содержания с иждивением, даже сами того не зная. Паспортные данные стариков получали в соцзащите, подпись подделывали, проплачивали нотариуса. Потом стариков тихо убивали, вот такие вот трупорезы давали ложное заключение о смерти – и вуаля. Квартира в Киеве, чаще всего в старом доме, в центре, которая стоит намного дороже, чем на левом берегу, или земельный участок с домом – в черте Киева еще сохранились массивы частной застройки, лакомый кусок для любого риелтора. И – все. Никому нет никакого дела.

Никому.

Пришла в себя она, когда Берестов принес ей стакан с кофе, щедро плеснул туда из фляги. Анна хлебнула… закашлялась.

– Господи, что это… водка?

– Обижаете, мадам. Чистый спирт…

Берестов смотрел на нее с жалостью.

– Уходить тебе надо, мать. Не сможешь ты работать. Иди в адвокатуру, там сможешь.

– Защищать… этих?

– Защищай других… адвокат – не следак, клиентов выбирать может. Или на хозяйственные дела иди. Но тут тебе делать нечего. Сопьешься. Или повесишься.

Она ничего не ответила. Только еще раз отхлебнула «ядерного» кофе, который налил ей Берестов.

– Козла этого, – продолжил Берестов, – нормально, по закону наказать нельзя. Но по понятиям – можно. Я маякну знакомым – его еще в Лукьяновке в параше утопят, трупореза этого. Блатные таких не любят, и разговор с ними короткий.

– Блатные? – Анна посмотрела на Берестова.

– Блатные. Вот только чистоплюйства твоего не надо сейчас, лады?

– Да какое чистоплюйство… мне тут одно непонятно. Получается, блатные уже… честнее нас, так, что ли?

Берестов хмыкнул.