Оклик

И я ощущал их пробуждение в сырой вогнутости холодных холмов.

После музея Катастрофы, в сопровождении шепотков из низовий Нила, мы ехали между холмов Иудеи в Ариэль, и плавно раскрывающиеся холмы Иудеи были подобны растекшемуся времени с картины Сальватора Дали, а внезапно возникающий из-за холма военный лагерь – главным механизмом этих расплав – ленно дымящихся часов.

Мы долго петляли, и, казалось, во времени этой земли можно запутаться, как в складках патриарших одежд Авраама, Исаака и Иакова…

"И было: после этих событий Бог испытал Авраама… И он сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, иди в землю Мория, и принеси его там во всесожжение на одной из гор…"

Судный день вступает в полную силу.

Жизнь моя помещена в визуальный контекст природы, осознавшей себя основой мира в древнееврейских строках Писания.

То, что другие называют культурой, становится воздухом существования.

Жизнь сокровеннее молитвы, любой меланхолии и эйфории.

И все же, и все же я не могу сказать, чем является моя жизнь – игрой истории, случайным зигзагом души, оставшейся в живых между миллионами смертей, барахтаньем в мертвой зыби сталкивающихся течений Запада и Востока?

Но в эти минуты откровения я хочу быть ко всему терпимым, чтобы понимать, а не судить, ибо в конце концов кто мне обязан, кроме меня перед самим собой?

"… И в великий шофар затрубят, и голос тонкого молчания слышится, и с тихим трепетом реют Ангелы, объятые дрожью и страхом, и возглашают: вот – день Суда… И кому жить, и кому умереть – в свое время и безвременно… Кому смерть от воды, кому от огня, кому от меча, кому от жажды… Кому благополучие и кому терзание… ”

Пение и плач достигают апогея.

И длится рядом тихое событие: солнце огненным эллипсом садится в море – как бы посреди города, стен и зубцов зданий – все более расплющивается, сливается с собственным отражением в молочных замерших водах – огненным грибом вглубь, чей корень сокращается на глазах, – и, наконец, убрав, как огненная черепаха, конечности в панцирь, погружается в море, и шрама не оставив на линии горизонта, все так же свежо, не буднично и церемониально прорезающего громаду города и его окрестностей.

"Смертный подобен – черепу хрупкому, тени преходящей, дуновению ветра и сну мимолетному… "

И старик у амвона, задыхаясь от голода и жажды, как человек, делающий последние шаги по пустыне, поет "Авину малкейну…" – "Отче наш, Царь наш" – зал поет, зал сотрясается как при сильнейшей качке.

Трубит шофар…

Суета, уже потерявшая надежду, готовая принять смерть от скуки, вмиг приходит в себя, раззевает сведенную судорогой безделья пасть, чтобы поглотить всех, вот уже сутки плывших между землей и небом.

Только мгновение назад бывший Храмом, зал молитв обернулся опустевшим кораблем, Летучим голландцем, очнувшимся, как от обморока, от пребывания на высотах плача и раскаяния и обреченным до следующего Судного дня бороздить океан времени призраком вечности – обителью Господней. Оснастка алтаря и позолоченных одежд Торы свернута преходящими тенями. Слабея от голода, они спешат вернуться к будничному своему существованию: выпутаться из снастей и сбежать за борт.

Последний дом у моря замер колонной ворот, распахнутых до Афин, Рима, Северной Африки. Море приходит в движение. Смоляная масса при слабом лунном свете с гулом идет на берег, лишь при накате обнаруживая надрезы волн, сквозь которые из смоляного гудения выскальзывают клубы белой пены. Прожектор висит в пространстве над бездной: первый самолет вместе с первой звездой приближается к берегу, друг другу, что их соседство кажется дисгармоничным глумлением, атональной пыткой.