Оклик

Впервые со страхом и надеждой предчувствую, что именно здесь мне может открыться суть собственной жизни: как бы не оказаться в эти мгновения глухим и легкомысленным. И часы на запястье руки кажутся детской игрушкой, данью оставленным за спиной низинам.

Время здесь вынесено за скобки человеческой истории, меры его – геологические сдвиги и горообразования.

Дни затем пойдут разные – гористые, на подъем; скользкие от внезапных ливней и тягучих обложных дождей; летящие под откос, в которых несешься стремглав, посвистывая и просвистывая пространство, – но день этот первый в горах будет недвижен и незабываем, подобно юности, которая в те дни, казалось, стоит на месте и никогда не пройдет, как дальний лес в окне поезда.

А пока солнце клонится к закату, поухивает артиллерийское стрельбище на соседней Караби-Яйле, едва сочится ручеек в распадке, который метров на двести ниже превращается в мощный водопад Джур-Джур, и ворчливый его рокот замыкает уже привыкший к безмолвию слух.

Пастухи сидят у костра, рядом с землянкой. С Толей знакомы, здороваются: старший пастух Кузьма, пастух Александр. О Кузьме наслышан: загнутым концом пастушеского посоха-керлыги он ловко ловит зайцев, цепляя их за ногу.

Легкий горьковатый дым поднимается в овечье небо Крыма.

Издалека доносится блеянье, звон колокольчиков, собачий брех: это два пса – большой черно-белый Чубарь-Кулах и рыжий, похожий на лисицу, юркий Сараман – сами с двух сторон гонят овечье стадо в загон.

В горле гор каждый звук становится гортанным.

Пастухи гуторят. Александр помешивает варево, усмехается:

– Наш дом что: спина – стена, крыша – небо.

Из землянки выходит заспанный старик в мятой, как блин, кепке, хитровато вглядывается в нас с Толей:

– А, шкубенты?

– Когда ж ты, дед, научней выговаривать – "студенты", – из-за скалы возникает третий пастух, весельчак и трепач Петя.

– Молчи, брехло, – говорит старик, присаживаясь к костру.

– Опять ты, дед, за старое, – сердится Петя.

– Ну что поделаешь, коли это так. Вот Чубарь-Кулах, пес, а говорит редко и только правду. А ты, Петя, брешешь…

Незаметно разговор переходит на каких-то знакомых, которых Толя знал год назад: оказывается и здесь, на этом забвенье и приволье, полно опасностей, и смерть не дремлет: один упал в пропасть, то ли спьяну, то ли зазевался; другой покончил собой, а был такой веселый, и девки его любили; у третьего жилы полопались, кровь, что ли, слишком загустела, злой был и жадный; говорят, что бывает и от климата, год выдастся такой, как наваждение, дурь в человека нагоняет, и как пойдут помирать, бросаться в пропасти, тонуть в море, спиваться, только и успевай подсчитывать.

– А меня никакой черт не берет, – смеется старик, обнажая редкие, коричневые от табака, кривые зубы, – я вроде как вечный.

– Ты бы лучше, дед, про немцев тут, в горах, рассказал, про партизан, ты ж героем вроде был, рази нет? – не унимается Петя.

– А ничо и не помню, – хитрит старик, – горой всю память придавило. Вон гора какая, Демержи-держи.

Непомерной величины полумесяц выползает из моря, между выветрелых башен, и тени на скалах кажутся странными письменами, смахивающими на древнееврейские, ощущение, что ты в середине какого-то метафизического текста, и ни одно слово не лучше другого, ибо все велики и загадочны.

Божий виноградник, давильня вина, керэм эль,[118] крама, – пьянящий напиток высот и далей: падучие звезды скатываются над Крымом, Кармель дрожит под ударами звезд; Толик спит рядом, в палатке, как сурок, я читаю при слабом свете свечи псалмы Давида: самое подходящее место и время для покаяний, безмолвных метаний и молений юношеской души.

В полнейшем безмолвии гор строки кажутся пронзительно звенящими.

Отправляясь с утра в очередной маршрут, мы встречаем восход среди дымящихся лиловым и пурпурным маревом выветренных башен, гигантских, подобно ящерам, силуэтов вымерших цивилизаций, но фантазия юности даже в этих формах гибели и развала находит материал для живого воображения, хотя с восходом сушь выпивает все живое, сушь избыточная – среди губчатого известняка, кариеса гор, дыр и воронок – кажется, все живое звенит и алчет одним заклинанием: воды, воды.

Зияющая сушь известковых скал.

Стучит дятел: сухой клюв долбит дерево, имитируя падение капель, это еще более сушит горло: пьем из фляг, вода уже нагрелась, как и в бидонах, хотя за ночь в них она до того остывает, что утром ломит зубы.