Окно в доме напротив

Мы сошлись через несколько лет после окончания института: я работал в типографии, она занималась фитодизайном, украшала цветами постылое офисное пространство. Наши пути снова пересеклись, мы решили, что это судьба. Два года не сомневались в правоте принятого решения, детей, правда, не нажили, но рассчитывали в самое ближайшее время, только поднимемся – и тогда сразу же. А тем временем, завели кота-мурлыку и украсили комнаты плющом, традесканциями, папоротником, душистой геранью – в ее руках и она цвела, бледно-розовыми нежными цветками. Так напоминавшими мне ее губы.

Два года пролетели как сон. И еще полгода, как похмелье. Что-то надломилось, надтреснуло, мы старательно пытались сперва не замечать его, потом так же усердно тщились склеить, до хрипоты, до ссоры. Марина стала уходить на денек-другой к маме, чем дальше, тем дольше, но всякий раз возвращалась: не могла вынести разлуки, как не мог расстаться с мыслями о ней и я. И в часы возвращения мы, жадно приникая друг к другу, осыпая тела поцелуями, клялись и обещали, давали зарок и объясняли что-то очевидное, что в прежний раз не могли понять, и только теперь стали постигать. Наверное, этот период и стал началом настоящей семейной жизни, когда любовь отошла на второй план, а на первый вылезли те, тщательно скрываемые разногласия, которые мы не замечали прежние два года. Мы старались жить сообща, получалось не очень, но мы и вправду силились. Хоть временами нас и переклинивало очень здорово.

Как, например, когда она в очередной раз поехала к маме, уже ничего не обещая. Неделя проходила за неделей, она не желала возвращаться. Мы устало переругивались по телефону, часами извиняясь, но неизменно оставаясь при своих. Наконец отчаяние взяло верх, я отгородился от мыслей стеной, я возвел против нее немыслимые преграды, я…

Потом позвонила ее мама и сказала, что мои труды не понадобятся. И все возводимые внутри себя укрепления, башни и запоры в тот момент распались в пыль одним коротким словом. Мертва.

Даже не больно. Казалось, весна, медленно стекавшая в лето, не кончится, что я потеряюсь среди однообразного марева дней, и это хорошо, я обрету долгожданный покой, как и та, которую зачем-то изгнал из своих мыслей, которой старался доказать недоказуемое и убедить в чем-то, о чем не хотелось даже вспоминать, но что еженощно по капле размеренно стучалось в череп, вроде бы надежно укрытый простыней.

Сейчас кажется странным, что я смог протянуть так долго один.

– Родной, – она коснулась щеки ладонью, пытаясь перечувствовать со мной мою потерю. В другой бы раз я ответил совсем иначе. Но я только взял ее в свою, поцеловал. Мы сидели, глядя друг другу в глаза.

– Мариша моя, – ответил я, неловко обнимая Марину. Она прижалась, привлекла меня к себе. Потом выпрямилась. Верно, почуяв то же, что и я – ничего. И перевела разговор на другое:

– Покажи свою форму. А-22, мне тоже давали такую в самом начале, давай, – вдруг она растерялась, и этим как-то отстранилась на миг, – давай я помогу заполнить.

Мы споро покончили с заполнением, я механически взглянул на часы, по-прежнему двадцать десятого. И теперь уж непонятно, утра или вечера. Мое любимое время – от двадцати десятого до без двадцати десять. Утром в выходные я, позавтракав, предавался неге предстоящего дня, вечером в будни просто заваливался перед телевизором; некогда это происходило вместе с той, что сейчас накрывает мою руку своей. Услышав о времени, Марина сказала, что видит свое, половина второго дня – на работе перерыв, в выходные – ты со своей неугомонной жаждой. Она вспоминала мою страсть с тихой улыбкой, в которой я не замечал ничего прежнего. Ни изначального желания, ни поздней усмешки.