Окно выходит в белые деревья...

Никогда я в жизни не состарюсь,
никогда не буду одинок.
Я из всех других людей составлюсь,
как стихотворение из строк.

Я когда-то всем вам пригодился,

ну а если даже отгожусь,
то с клеймом лжеца и проходимца
от себя и вас не откажусь.

Я не откажусь от той эпохи,

на какую нечего пенять,
от стихов, которые так плохи,
что без них эпохи не понять.

Я не откажусь от всех девчонок,

тех, с какими грех мне был не в грех.
Я их всех любил, как нареченных, —
жаль, что не женился я на всех.

Вбитый в бочку так, что выла выя,

не желая жить по воле волн,
я, как долговязая Россия,
с маху вышиб дно и вышел вон.

Гения во мне не угадали

братики-поэты, но зато
горочки меня не укатали —
числился я в сивках ни за что.

Выжил я в Москве, да и в Нью-Йорке,

и теперь пойди меня распни!
Первым сивкой, укатавшим горки,
стал я среди лириков Руси.

Каюсь я во всем. Ни в чем не каюсь,

бытие есть и в небытии.
В хладных водах Леты брезжит карбас,
ну а в нем — товарищи мои.

Меня били сызмальства в манежах.

Зажило, и снова заживет…
Если я тону, ко мне «Микешкин»
даже по асфальту подплывет.

Жизнь передо мной не виновата.

Умирать совсем не страшно мне,
потому что даже тень Булата
мне споет над Летой на корме.

Биться мне всю жизнь, но не разбиться,

а сгорю — вас будет греть зола.
Если суждено мне вновь родиться,
то опять — на станции Зима.

19 августа 1999

Переделкино

ГОЛОС В ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКЕ

Если б голос можно было целовать,
я прижался бы губами к твоему,
шелестящему внутри, как целый сад,
что-то шепчущий, обняв ночную тьму.

Если б душу можно было целовать,

к ней прильнул бы, словно к лунному лучу.
Как бедны на свете те, чья цель — кровать.
Моя цель — душа твоя. Ее хочу.

Я хочу твой голос. Он — твоя душа.

По росе хочу с ним бегать босиком,
и в траве, так нежно колющей греша,
кожи голоса коснуться языком.

И наверно, в мире у тебя одной

существует — хоть про все навек забудь! —
этот голос, упоительно грудной,
тот, что втягивает в белый омут — в грудь.

15 мая 2002

Переделкино

МАТЬ-И-МАЧЕХА