Око Марены

— Ты это о чем? — не понял Константин. — И вообще, я что-то вас никак не пойму: вы рады тому, что все кончилось, или нет?

— То, что испытание, ниспосланное Господом, завершилось, — конечно же рады, — степенно ответил отец Николай. — Но пока жив человек — они не окончатся. Уйдут одни — грядут им на смену новые. И как знать, возможно, и сейчас пред нами тоже испытание.

— Это какое? — вновь не понял Константин.

— Испытание выбором, — пояснил священник. — Какой путь изберем, ибо ныне пред нами две дороги открыты. В нашей воле любую из них избрать. А Господь лишь зрит безмолвно — на какую из них мы встанем, по какой пойдем.

— И какая же вторая?

— Здесь остаться, — кратко ответствовал отец Николай. — Сей путь более труден, — тут он поморщился от нестерпимой тянущей боли, внезапно вспыхнувшей в обеих руках, но, заметив встревожившееся лицо Константина, виновато улыбаясь, пояснил: — То от сырости утренней с реки. Пройдет сейчас. А что касаемо пути сего, то хоть он и тернист безмерно, да нива благодатна. Сколь семян добра и любви в души невинные посеять можно. К тому ж получается, что я, шагнув туда, добровольно сан священнический вдругорядь с себя сложу. Негоже сие как-то. Опять же тщусь мыслью, что прихожан в скорбные часы утраты своих близких сумею хоть немного утешить словом Божьим.

— Та-а-ак, — озадаченно протянул Константин, не зная, что сказать и как возразить, и повернулся к Вячеславу: — А ты что мне поведаешь?

— Видишь ли, княже, — начал смущенно тот, но был тут же перебит:

— Пора уж забыть про это обращение. Через пару минут я вновь обычным учителем истории стану — Константином Владимировичем Орешкиным. И все. Превращусь… — он прищурил один глаз, быстро пытаясь найти в памяти нужное слово, и, вспомнив его, продолжил с улыбкой, — в шпака обычного.

— Ну, это тебе можно забыть, — не принял его веселого тона Вячеслав. — А нам — мне, во всяком случае, — рановато. Дело в том, что мамочка с самого детства всегда настаивала, чтобы я на тарелке ничего не оставлял. Очень она у меня мудрая. Кашку доедать за собой надо, а дела доделывать. Ты мне в лодке чего орал, когда мы к Рязани подплывали, в чем винил? — прищурился он.

— Ну, чего сгоряча не скажешь, — смущенно произнес Константин.

— Ты-то сгоряча, а я всерьез их принял. Да и прав ты был. В первую очередь моя это вина. Мне ее и исправлять. Покойников к жизни я, разумеется, вернуть не смогу, но кое в чем помочь людям сумею. Да и других дел здесь столько осталось, что за всю жизнь не расхлебать. Опять же зама у меня нет достойного. Кому я все доверю? Один раз ненадолго отлучился, и вон до сих пор головешки дымят на тризне братской. Нет уж, хватит с меня. Так что я останусь, пожалуй.

— И доблестных вооруженных сил не жалко? — осведомился Константин. — Они ж без тебя пропадут. Внутренние войска в первую очередь. Присяга опять же.

— А я от присяги не отступал, — отрицательно покачал головой Вячеслав. — Как служил Руси, так и буду. Причем с тем же званием. Только там я ротным назывался, а здесь — воеводой, вот и вся разница. К тому же мне эта армия больше по душе. Здесь я настоящим делом занимаюсь, без бумажек, отчетностей, планчиков и прочей ерунды. Ты знаешь, кстати, в чем самая главная разница между Ратьшей покойным и генералами современными? — чуть отклонился он от основной темы и тут же пояснил: — Да в том, что он не в генеральском зале питался, а из одного котла со всей дружиной хлебал. Да и спал, как мы, на голой земле, седло под голову подложив. И дачу себе Ратьша дружинников никогда строить бы не заставил.

— У него в деревеньке смерды на то имеются, — возразил Константин.

— Имеются, — не стал спорить с ним Вячеслав. — Но даже если бы их не было — у него и в мыслях не возникло бы своих воинов припахать. А самое главное, что для него, да и для всей дружины война — это работа, а перемирие — типа отпуска. А у наших генералов, да и у всей армии, война почему-то вроде экстремальной ситуации стала, а основная работа — в мирное время. Потому и бумажками ненужными друг друга заваливают, потому и офицера обматерить, не говоря уж о солдате, для них раз плюнуть…

— А критика-то вся эта к чему? — осведомился Константин.

— Да к тому, что если я здесь хоть что-то хорошее сделаю, то там, глядишь, плохого поубавится. Опять же престиж, — улыбнулся он. — Здесь именно мне, как воину, уважение в первую очередь оказывают, а не какому-нибудь Дубинскому, Осинскому или Индюшинскому, вся заслуга которых — самое обычное воровство, только в особо крупных размерах. И потом, каждый настоящий военный всегда карьерист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. А ты мне сейчас предлагаешь добровольно сложить с себя пост министра обороны и поменять свои маршальские погоны на капитанские. Какой же дурак на такой размен согласится?

— А прохожие в Рязани, которые вслед плюются?