Окраина

— Зато рому у нас сколько угодно. В чай, или если вдруг кому станет нехорошо. Мать прячет его от отца.

Они выпили по изрядной порции, налив ром в стаканчики из-под горчицы, и Франтишек сказал просто:

— Не хотел я тебя сюда привозить. Когда кого-нибудь любишь, хочется дать ему самое лучшее. Познакомить с самой приятной семьей, с самыми симпатичными друзьями. Дарить ему самые красивые вещи. Луну с неба достать…

Девушка, однако, и не думает клюнуть на такие слова, что вполне естественно. Вот если б Франтишек обрывал лепестки ромашки, приговаривая «любит — не любит», она стала бы с ним кокетничать: юности ближе поэзия. Поэтому девица даже рассердилась:

— Ты совершенно сдурел. По-твоему, я живу в лучших условиях?

Франтишек снова наполнил стаканчики из-под горчицы. Весело глядя на девушку, потянулся к ней чокнуться и вместо тоста небрежно бросил:

— Нет, но ты вовсе не обязана выбираться из этих условий вместе со мной.

Если в его взгляде и был намек на ожидание, что дело, неудержимо стремящееся к развязке, вдруг каким-то образом еще повернет вспять, то после ответа девушки даже этот намек исчез навсегда. Ибо девушка, залпом опорожнив стаканчик, покачала головой и улыбнулась:

— Это правда.

У обоих еще сильно колотится сердце, но третью порцию рома они пьют уже как друзья. И даже не осознают, что в минимальный отрезок времени разрешили проблему, над которой поколениями бьется и литература, и большинство людей. И так как говорить им уже не о чем, так как удивительная метаморфоза, преобразившая любовь в товарищеское чувство, уже завершилась, а жилище Франтишковых родителей не таит в себе никаких достопримечательностей, красот или загадок, то Франтишек наливает по последней и сует бутылку обратно за изголовье кровати, пробормотав с извиняющейся улыбкой, адресованной скорее матери:

— Скажем — отец выпил…

Потом он сполоснул стаканчики, поставил их на место и предложил девушке прогуляться к бывшему монастырю. Во-первых, это единственное место в Уезде, где можно гулять, а во-вторых, на Франтишке и его приятельнице уже начинает сказываться действие алкоголя. Оба раскраснелись, движения их, в том числе движения губ, когда они улыбаются, несколько развязнее, чем того ожидал бы бесстрастный наблюдатель. Они встают; девушка, обведя взглядом кухню, спотыкается о мешок со свастикой, изображающий коврик на полу, и разражается смехом, отнюдь не обидным; и оба покидают дом, где никакой оптический обман не ввел гостью в заблуждение.

Белые усадьбы с распахнутыми воротами на сей раз не вдохновляют Франтишка на воспоминания. Они миновали Казарму, откуда им следовало свернуть к «соколовне». Дверь в Казарму тоже открыта настежь, длинный черный коридор зияет пустотой. Не шатается по нему ни один пьяница, нет ни одной собаки, не слышно крика младенца. Только ветер, проникая в зарешеченные окна без стекол, хлопает дверьми брошенных жилищ. Мимо Казармы проходит сток для отходов пивоварни, который чуть дальше расплывается, образуя болото. Над болотом стоит железнодорожный вагон, вокруг вагона — толпа. Сегодня деревня совсем опустела, словно этот одинокий вагон собрал вокруг себя всех ее обитателей. До него недалеко, и Франтишек предлагает взглянуть, что там делается. Девушке безразлично. О монастыре ей все равно ничего не известно, а вагон — ближе. Когда дорога представляет собой сплошные лужи да слякоть, это обстоятельство нельзя не учитывать.

Замешавшись в толпу вокруг вагона — уже сильно прогнившего снизу, — Франтишек понял, что пригласил девушку в тот самый день, когда весь Уезд перевернулся вверх тормашками. Люди из самых жалких жилищ перебирались в новенькие коттеджи. Караван, встреченный ими неподалеку от станции, был головным отрядом этого небывалого переселения народов, вагон в поле возле болота — его арьергард. И как там, вокруг подвод, так и тут вовсю развлекались зеваки.

Обитатели вагона тоже словно не знают, за что взяться. Франтишек со своей спутницей подошли в тот момент, когда родители вырывали из рук детей игрушки и швыряли их через открытые окошки обратно в вагон. Получалось вроде перпетуум-мобиле. Отец отнял у сынишки игрушечную тачку без колеса и бросил в окно.

— Нечего перевозить всякую дрянь! — крикнул он заревевшему мальчугану.

А мать отнимала у дочери кукольную колясочку, у которой осталось только три колеса. Девчушка держалась за передние колесики, ее пальцы вцепились в ржавые железки, мать крепко ухватилась за ручку. Кончилось тем, что игрушка разломилась и ребенок свалился в грязь. Крик, брань. Сынок, воспользовавшись замешательством, проскользнул в вагон и с торжествующим видом вынес свою тачку. То же самое повторилось со спустившим мячом, с осликом, из внутренностей которого сыпались опилки, с тяжелыми безголовыми куклами, по всей видимости изделиями местного колесника. Как будто так уж важно — бросить или не бросить на подводу сверх прочего барахла две-три старые игрушки…