Окраина

Но дело не только в ослике с высыпавшимся нутром, в безголовой кукле или спустившем мяче. Такие же сомнения вызывает и оригинальная посудная полка в форме большого квадрата с поперечинами, в которые воткнуты колышки. Отец семейства как раз выносит ее, но едва он сделал несколько шагов, как квадрат превратился в ромб, что-то треснуло, полочки и колышки посыпались наземь. Вместе с ними, только медленнее, опустилась в слякоть золотистая древесная пыль — продукт деятельности древоточцев. И так почти со всеми предметами обстановки. Если уж не весь предмет распадается на составные части, то обязательно от стола отваливается ножка, от стула спинка, от кастрюльки ручка, прикрученная проволокой. В общем, как говорится, все держалось на соплях.

Тут председатель партийной организации деревни Пенкава — он, конечно, тоже среди зрителей — обращается к главе переселяющегося семейства:

— Бросили бы вы лучше весь этот хлам да подпалили вместе с вагоном! А то и в новый дом всякой нечисти натащите!

Эта мысль вдохновляет доктора Фрёлиха, который не мог упустить случая присутствовать при ликвидации ненавистного жилья, этого рассадника болезней. Доктор, как всегда, слегка под хмельком и, не жалея полуботинок, шлепает по грязи — забрызгался уже по уши; и он радостно подхватывает теперь слова Пенкавы:

— Подпалить, поджечь! Так будет правильно и гигиенично!

Идея грандиозного костра находит приверженцев в толпе, и это пугает переселенцев.

— Пан доктор! — жалобно заныла мать семейства, обращаясь к толстяку. — Да разве есть у нас деньги на новую мебель?!

Но доктор, как кажется на первый взгляд, словно уже забыл об идее поджога. Бормоча что-то себе под нос, он покидает сборище. Отец семейства вдруг ударяет себя по лбу:

— Сколько ждал этого дня, а вот же, чуть не забыл!

С этими словами он ныряет в вагон и вытаскивает корзину, полную винных бутылок.

— Это же надо отметить!

Он откупоривает бутылку за бутылкой и раздает народу. Народ не ломается, бутылки переходят по кругу. Тут, конечно, не коньяк всемирно известных марок — внутренняя торговая сеть располагает не слишком широким ассортиментом, — но народ не обижается, охотно отхлебывает и тминную, и кюрасо, и апельсинный ликер, и какао-ликер, и мускат, и горькую. Франтишек и его приятельница не осмеливаются отвергнуть угощение — да и как скажешь при стольких людях: «Нет, спасибо, мы уже нагрузились ромом»? Это было бы некрасиво. И девушка, отпив из горлышка бог весть какой по счету бутылки с подкрашенной водкой, передает ее дальше, а сама шепчет Франтишку на ухо:

— Еще немного, и меня стошнит…

Но несмотря на то, что ее мутит все сильнее, она не уходит. Причина тому весьма необычайна, хотя никого она и не удивляет, и не огорчает. Напротив. Люди, чье настроение поднялось от спиртного, громко заговорили друг с другом и не заметили, как исчезнувший было доктор Фрёлих снова появился на сцене. Как говаривал патер Бартоломей при чтении Евангелия: «Еще немного, и не узрите меня, но еще немного, и узрите меня снова».

Первыми присутствие доктора обнаруживают супруги-переселенцы. С пустыми руками стоят они перед опустевшим вагоном, в котором прожили медовый месяц, а потом всю жизнь; стоят они, как двое сироток, как сестрица Аленушка с братцем Иванушкой. И хорошо, что стоят они лицом к вагону — никто не видит, что глаза их полны слез и слезы скатываются у них по щекам. А то сколько было бы попреков!

— Есть чего оплакивать!

— Получают целую виллу, а ревут по старому вагону…

А они плачут по детям, родившимся у них здесь от их бедной любви, по детям, умершим в этой сырости и гнили. Но недолгой была их печаль. Доктор Фрёлих, подобный злому духу, обходит вагон, выплескивая на стенки и в окна какую-то прозрачную жидкость из винной бутылки. И прежде, чем пораженные зрители успели ему помешать, он чиркает спичкой и бросает ее, горящую, в окошко. Грозно пыхнув, взлетело пламя, вырываясь из окошек и двери. Огромный столб темного дыма поднялся к бледно-голубому небу. Люди отпрянули назад и застыли, зачарованно глядя в огонь, совсем забыв о телеге с хламом, повернутой в ту сторону, где стоят белые коттеджи, окна которых, отражая предвечернее солнце, мечут молнии и миллионами алмазов сверкают зернышки свежей штукатурки.

И так же, как поразил неожиданностью этот огонь толпу, поражает ее, когда кто-то запел:

Слезами залит мир безбрежный,
вся наша жизнь — тяжелый труд…{61}

Первые две строки пропеты соло, но вот уже подхватывают песню и доктор Фрёлих, и кузнец Пенкава, и переселенцы, и Франтишек — вся толпа. Возбужденные пламенем, водкой, сжимая липкие бутылки в озябших руках, они поют:

…но день настанет неизбежный,
неумолимый грозный суд!
Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом!
Над миром наше знамя реет
и несет клич борьбы, мести гром…[40]

На пожар примчался молодой работник Корпуса национальной безопасности.