Окруженные тьмой

А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя.

— Нет! — она повысила голос. — Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин.

Он пожал плечами:

— Зачем мне все? Я любил только тебя…

— Это не важно! — закричала она так, что повернулись с других столиков. — Неважно, неважно... Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня — всех остальных женщин.

Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их — и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее.

Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось...

Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет — а она просто ушла. Ушла к другому...

Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа.

— Моя жизнь, — заметил он хмуро, — никого не касается. Никого.

Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить — и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан — пусть возьмет.

Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе».

— Это твоя медаль?

— Нет, это Петровича, — съязвил Саша. — Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года.

Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы.

— Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали.

— Еще чего не хватало! — Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. — Вздрогнули!

— Вздрогнули, — послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем.

Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут... очень близкими друзьями.

Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза.

— Давай руку, вот так…

Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей.

— Ну, на брудершафт?

Да. На брудершафт.

Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой.

— Ох, горячо!

Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга.

— Ты чего?

— Странный вкус, — сказал она. — Как будто лошадь в рот плюнула... Какой это сорт? Как называется?

— Колбаса съедобная, импортозамещенная — вот как.

Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет.

— Погоди. Сначала надо поцеловаться…

Она всполошилась. Как — целоваться? Зачем?!

— Так положено, — Саша говорил непреклонно. — По правилам. Старинный русский обычай.

Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? — спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом!

— Зачем ты это сделал? — Женевьев никак не могла опомниться.

А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли…

— Но мы ведь не на Западе, правда? — он глядел на нее в упор.

— Правда... — она улыбнулась и вдруг попросила. — Поцелуй меня еще.

Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов…

Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон.

— Телефон, — сказала она, мягко высвобождаясь.

— Ничего, — сказал он, не отпуская ее. — Позвонит и перестанет.

Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить — резко, громко.

— Не перестает, — виновато сказала Женевьев.

Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе — а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади.

— Да! Кто это? — отрывисто говорил Саша. — А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом... Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить.

Тут он прервался, некоторое время слушал — и лицо его помрачнело.