Оксюморон

– Знаете, Алексей Иванович, – сказал он – один достойный человек однажды сказал довольно неожиданно: НЕ ТАК СТРАШНА ЖЕРТВА, КАК СТРАШНА БЕССМЫСЛЕННАЯ ЖЕРТВА. Немного помолчав он воскликнул,

–Неужели вы не понимаете, что моя жизнь, это что-то вроде уравнения, не имеющего решения, – в сердцах крикнул он. Его глаза в этот миг светились каким-то суворовским безумием. Я признаться не ожидал подобного напора от моего прежде спокойного соседа и с некоторой тревогой всматривался в его лицо. Вы сами видите, чем закончилась моя жизнь. Я там, где я есть. И то, что я здесь некоторым образом по-своему выбору по крайней мере для меня ничего не меняет. И теперь мне остаётся только одно сделать всё, от себя возможное чтобы уже никто соблазнившись не взялся снова за решение этого же уравнения. Только это может придать смысл всем тем годам что я прожил на этом свете. Нужно чтобы остался кто-нибудь, кто будет свидетелем. Ведь того чему нет свидетеля того в известном смысле никогда и не было. Будьте моим свидетелем Алексей прошу вас. Сжальтесь над стариком. Вы молоды у вас ещё есть время прожить свою жизнь с учётом моей. Вы меня понимаете? Я кивнул. Я его понимал. Старик вздохнул как мне показалось с облегчением. После он улыбнулся и его сухая покрытая сеткой морщин ладонь легла поверх моей.

– Ну разве мог старый хрыч вроде меня,– сказал он с добродушной улыбкой, – ожидать от судьбы большего подарка. Я, знаете ли, мой друг, давно уже задумываюсь о смерти,– сказал он, – японцы утверждают, что проснувшись поутру, нужно пока ты ещё лежишь в кровати, совершить своеобразную гимнастику воли. В мыслях убить себя несколькими наиболее жестокими способами. Считается, что это расширяет горизонты и придаёт решимости в поступках. Я стал так поступать, и представьте себе, нахожу, что, то состояние, в котором мы, или лучше сказать, нас всех однажды обнаружат совсем не наполняет мою душу страхом ни даже скорби. Напротив, я нахожу, что в нём много величественного, надмирного.

– Возможно, Севастьян Севастьянович, – сказал я – это потому, что все эти мысли носят сугубо теоретический характер, но едва вы столкнётесь с практикой… Он не дал мне договорить.

– Вовсе нет! – сказал он, – я в любом случае уже давно себя неважно чувствую, а это, знаете ли, воспитывает смирение.

На мои слова, о том, что я не готов разделить его поэтического отношения к смерти, этому злейшему из врагов рода человеческого, он улыбнулся и сказал, что в моём возрасте он ничего другого от меня и не ждёт.

– Да не волнуйтесь вы так обо мне, Алексей Иванович, со мной ничего не произойдёт! – сказал улыбнувшись старик, видя, что мне по-прежнему не нравится его план.

Впрочем, улыбка его была такой, что я сразу понял, что он и сам не до конца верит в то, что говорит.

– Ну, если уж на то пошло, сказал он положив свою ладонь поверх моей, то подождите меня четыре часа. Столько обычно продолжается допрос. Если я вернусь, а я вернусь, мы посидим и вместе подумаем как вам, ну хорошо-хорошо, как нам отсюда выбраться. Я давно не на службе, но кое-какие связи всё же в верхах остались.

После он ненадолго замолчал. Когда он вновь заговорил, я не узнал его голоса. Он был тихим и смиренным.

– Знаете, Алексей Иванович, когда я шёл сюда – сказал он глядя в окно – я чувствовал, да нет, не чувствовал, я знал наверняка, что этот раз будет для меня последним. Я уже говорил вам друг мой и здесь и дома я ни раз и не два оставшись наедине с собой задумывался о том, какой мне смысл оставаться в живых. Думал спокойно без трагических срывов. Думал так, как прежде думал о том, где я проведу свой очередной отпуск. Но вдруг я задумался над тем, что меня ждёт там, куда я отправлюсь, в той стране ночи и мрака? Найдётся ли там достаточно милосердия, для того, чтобы стереть остатки моей памяти? И вот однажды я собрался с силами и бросил свою фантазию в глубины тёмного, бывшего некогда любимым и родным, но ставшего с некоторых пор чужим и холодным города “ЛОКАРРО”. Моя фантазия бродила по улицам знакомым мне с детства и мне показалось, что ей не за что зацепиться в этой холодной ночи страха. Но когда я засыпаю, то во сне я вижу себя молодым, полным сил. Я гуляю по солнечному городу моей юности и тогда мне кажется дорогой Алексей Иванович, что моя душа наполняется чем-то таким из чего, сумей я выразить словами свои чувства, могли бы получится не плохие стихи. Правда я совсем не помню своих снов и не умею сочинять стихов.

Я смотрел на этого человека, слушал то, что он говорит и вдруг осознал так же ясно как и то, что однажды умру, что, всё, что случилось со мной до этого дня, это не более чем штрих, эдакий кракелюр, который даже возможно украсит когда-нибудь мой эпос, если конечно план, придуманный стариком, удастся, а для него это последний день жизни. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ. Я присутствовал при акте самопожертвования. И ни более, ни менее.