Оксюморон

Я, кажется, уже говорил выше о том, что бывают мгновения, когда время может резать как бритва. Мне в каком-то смысле повезло. Я вновь удостоверился в этом. Ожидание сделалось просто невыносимым. Мгновения черепахами переползали из остывающего прошлого в готовое вот-вот взорваться настоящее. Но я готов был бы ждать возвращения старика до скончания всех времён, если бы оставался хоть один шанс. Только сейчас я понял, почему старик принял когда-то то решение, которое мне показалось в своё время таким странным,– осудить себя самого на заточение. В этом мире, в этих городах лежащих у ведущей в неизвестность дороги, где всё лучшее, чем только может гордиться человеческая душа, дойдя до своего предела, обернулось в свою противоположность. Где с любовью могут истязать, а из ненависти, пресмыкаться. Где богатые кушают в дешёвых забегаловках, чтобы пережёвывая твёрдо-каменные котлеты из тухлого мяса с особым наслаждением осознавать, что денег, которые они имеют, им хватит на то, чтобы не только пообедать в самом дорогом ресторане города, но даже и купить его. В этом мире, где человек, всю жизнь проживший с той стороны решётки, но так ни разу и не познавший, что такое свобода, и только осудив сам себя на срок в тюремной камере с открытыми дверями может ощутить себя по настоящему свободным. В этом мире странным был я.

Да-да читатель я был неорганичен окружающей меня действительности, ибо та действительность, из которой прибыл я, при всех её недостатках, была, нет –нет, не хорошей, и не даже терпимой. Она была нормальной. А значит, состояла как из добра, так и из зла, и граница между ними проходила в сердце каждого человека. И каждый человек, в какой бы момент его жизни перед ним не встал выбор, сам должен был решать для себя на чьей он стороне.

Не знаю, сколько времени я так пролежал. Но то ли сказалось перенапряжение душевных сил, то ли напротив слабость ещё не до конца восстановившегося, после предыдущего допроса организма сделала своё дело, а может всему виной был солнечный свет проникающий в камеру сквозь решётку на окне и падавший мне на лицо. Так или иначе, но я провалился в сон. Во сне я видел длинную улицу в перспективу которой уходили…но нет, не дома, а высокие старые шкафы, полки которых были заставлены книгами. Какая-то сила влекла меня вперёд. Но другая сила, не менее властная, удерживала меня на месте. Вдруг впереди мелькнуло что-то алое. О господи, огонь. Я увидел, как огонь не правдоподобно быстро обнимал один шкаф, заполненный мудрым молчанием, веков за другим. Пламя всё ближе и ближе приближалось ко мне. И в тот момент, когда жадные языки уже облизывали ближайший от меня шкаф, я открыл глаза и тут же увидел отсвет пламени на противоположной стене. Нет не может быть в ужасе воскликнул я вскакивая с нар, и в ту же секунду я осознал, что то, что я принял за отблеск огня было ничем иным как ярким отсветом проникшего в мою камеру вечернего заката. И пусть этот огонь не способен был причинить мне не малейшего вреда, мне от этого было ничуть не легче, ибо это означало, что старик не вернётся уже никогда. Я потерял навсегда своего друга. «Что там могло случиться?» – мучительно думал я. Точнее я пытался заставить себя так думать, надеясь подсознательно на то, что смогу придумать иной ответ нежели тот, который был для меня вполне очевиден. На полу возле двери стояла тарелка с кашей и кружка чая, поверх которой лежал кусок хлеба. Это был его ужин. И хотя я испытывал голод, я не прикоснулся к еде. В тот миг мне почему- то казалось, что именно эта еда есть последнее, что отделяет меня от правды произошедшего. И всё-таки правда была неумолима. Не следовало обманывать себя. Мне оставалось только сделать всё возможное, чтобы жертва моего друга не оказалась напрасной. Ему бы, наверное, не хотелось обмануться в своих ожиданиях.

Дождавшись ночи, я, как и предсказывал старик, без особого труда вышел за ворота тюрьмы. Сонный охранник, которому я сунул пропуск, тут же наколол его на свой штык даже не взглянув на меня. Вскоре я уже брёл по улицам города как вор, избегая света и всматриваясь в названия улиц и номера домов. Город, как, впрочем, и все города мира во сне, наполнял дрожью свои недра. Казалось в его огромном чреве в данную минуту переваривается всё то, чем он жил весь минувший день.