Оксюморон

После “Хозяин” я про себя окрестил его так, в конце концов он в этом доме и впрямь был хозяином, указал мне на грубо сколоченный табурет стоящий у столика у окна. Когда я сел “хозяин” достал из одного из стенных шкафов серый холщёвый мешок. Я посмотрел на него вопросительным взглядом (слова на него судя по всему действовали слабо) давая понять, что мне не понятен смысл его действий. Это принадлежало Грустным страницам, сказал он продолжая улыбаться, Грустные страницы уснул на долго и очень крепко. Пусть себе спит. Это, и он кивком головы указал на мешок, осталось после него. Посмотри. Развязав мешок я вынул из него и положил перед собой на стол толстую тетрадь с коричневой обложкой и Библию. Библия была в очень плохом состоянии. Но время тут было ни при чём. Было видно что ею очень часто и если можно так выразится неистово пользовались. Это осталось от Грустных страниц, сказал Хозяин, а сам он ушёл спать и будет спать крепко и долго. Очень крепко и очень долго, повторил он слова, которые я уже наверное запомнил до конца своих дней. Отодвинув от себя Библию я открыл тетрадь и едва пробежал взглядом по первым строчкам сразу понял, что это был дневник. Хозяином дневника был некто Казаринов Сергей Владимирович. И был этот Казаринов Сергей Владимирович как следовало из записей, никем иным как священником. Это обстоятельство пусть не на всё, но на многое проливало свет. В частности, мне стало ясно, что означает словосочетание “Грустные страницы”. Я бросил взгляд на библию. Человек взявшийся донести содержание этой книги до постоянно улыбающихся людей, которых я видел по дороге сюда, не мог бы рассчитывать на иное прозвище, учитывая их более чем скромный словарный запас. Оставалось непонятным одно что случилось с этим самым Грустные страницы. Что имел ввиду мой провожатый когда говорил, что они уложили этого самого Сергея Казаринова более известного здесь как Грустные страницы спать, спросил я себя и отвечать мне не захотелось. Впрочем, кое какие мысли о случившемся здесь уже стали меня посещать и мысли эти были мрачны. Хозяин не прощаясь вышел из вагончика плотно закрыв за собой дверь, обитую каким-то тряпьём очевидно для защиты от холода. Оставшись один я снова вернулся к дневнику. Видимо писавший его хотел чтобы его прочли ибо написан он был в форме обращения или чего-то вроде писем другу. Другом его, как следовало из записей, был его однокашник по духовной семинарии некто Максим. Кстати из того что в дневнике писавший обращался к адресату называя его полным и красивым древнеримским именем “Максим”, а не опускался до фамильярного “Макс” говорило, по крайней мере лично для меня, что автор человек в высшей степени серьёзный. Я углубился в чтение.