Оксюморон

– Дорогой Алексей Иванович, не портите мне настроение, подозревая во мне идиота. Да и сами не старайтесь казаться глупее, чем вы есть. Не пытайтесь меня убедить в том, что человек достигший вашего возраста может сохранить способность думать что-либо хорошее о представителях власти. Впрочем, наша беседа несколько затянулась. А между тем и у нашего друга – и он кивнул на только что вошедшего – есть о чём с вами побеседовать.

– Есть, есть, – сказал тот, садясь на стул, на котором ещё совсем недавно сидела хозяйка.

Вся эта ситуация сопровождалась нежнейшим адажио текущим из-под неутомимых холёных пальцев юной хозяйки, что придавало ситуации вид несколько гротескный. Я решил больше не задавать вопросов, и вообще по возможности больше молчать. Как показало дальнейшее развитие событий, а развитее это было очень стремительным, я поступил очень мудро не раздражая человека в серой униформе с интереснейшей, как выяснилось, фамилией – Шопен-Гауэр.

– Интересная у вас фамилия – произнёс я, при этом стараясь как можно чище отфильтровать из голоса саркастические нотки, когда вновь пришедший представился.

– Ничего интересного, ну ничегошеньки – он первый раз улыбнулся.

В прочем лучше бы он этого не делал. Его улыбкой можно было порезаться.

– Мать моя была полячка, – сказал он, смотря на меня своими рыбьими глазами вокруг которых виднелись красноватые круги на подобие тех, что остаются после плавательных очков – двадцать лет отсидела за политику. Прощание с родиной Огинского сыграла. Работала в ресторане пианисткой. Это была её любимая вещь. Сочли за призыв к свержению режима, и он развёл руками. А любимым у неё был, как вы должно быть догадываетесь, пан Шопен.

– Интересно, – зачем-то произнёс я – словно мне и впрямь было это интересно.

– Отсидела все эти годы где-то много-много градусов северной широты, в свою очередь не менее зачем-то заметил Шопен-Гауэр. Там с моим отцом и познакомилась, он пленным был. Всё мечтал где-то здесь участок земли получить и спокойно крестьянствовать.

И не меняя тона добавил: – ты, дятел, хоть понимаешь, что такое отдать двадцать лет северу из своей короткой человеческой жизни?

Тебе знакомо, дорогой читатель, чувство, когда с тобой говорит кто-то, у кого есть весьма широкие полномочия на управление твоей судьбой? При этом говорит он с тобой на повышенных тонах, употребляя разные крепкие выражения. Ты в этот момент не имеешь права ничего говорить. Ты должен только слушать, но чёрт меня подери, у тебя после остаётся чёткое ощущение диалога. С подобными господами мне приходилось встречаться в армии, школе и даже в садике. Раньше я думал отчего все эти орки в человеческом обличии так не любят длинных сложноподчинённых предложений. Сейчас я это понимаю. Слишком витиеватые словесные обороты вызывали в их простых аналоговых умах сильные энергетические перепады. Главными словами, которыми они оперировали в разговоре, чтобы не терять обратной связи с реальностью для них являлись встать, сесть, заткнись, понял. Остальные слова вызывали в их незамысловатых извилинах что-то вроде скачков напряжения, от которых в их табельных головах должно быть перегорали полупроводники. Но главное заключалось в том, что длинные речи оттягивали главное, так сказать, блюдо. А то и грозили вообще оставить их без обеда. Ведь основная практическая задача речи как таковой заключается в том, чтобы собою заменить реальные действия. В этом состоит эволюционная задача языка. Но чего бы стоила красота иронии, если бы речью можно было бы заменить все дела. А ведь дела бывают и упоительно приятными. Особенно когда в ваших руках бесправное теплокровное существо и у вас полная свобода действий, ограниченная только потенциалом ваших мышц и нервов.

– И всё-таки красивая у вас фамилия – сказал я чтобы заполнить недобрую паузу, которая повисла в воздухе.

Впрочем, эту мысль я продолжать не стал, видя, как принялись сползаться к переносице его густые брови, похожие на две огромные мохнатые гусеницы. Тут я подумал, что человека, подобного моему визави, наверняка могут удовлетворить какие-нибудь изящные обороты из средневековых книг. Что-нибудь вроде: «Остановись, о воин. Подними свои грозные очи к небу, всмотрись в звёзды, прислушайся к шуму ветра в листве, и возможно в этом ты обретёшь то, чего так жаждет в этом мире твоё неспокойное сердце и что унёс в даль ворон вспорхнувший с твоего плеча». Нет, юмор здесь был бессилен. Да и потом юмор живёт на границе абсурда и здравомыслия. А в данной ситуации признаков здравомыслия не обнаруживалось. Можно было попробовать поискать в пришедшем меня арестовывать человеке хоть какие-то ростки благородства и на этом сыграть.