Оксюморон

– Наверное, в принципе могло быть и так, – пожал я плечами – если бы не было иначе. Но, во-первых, всё что вы только что изложили в качестве версии настолько нелепо, что мне даже как -то неудобно это обсуждать. А во-вторых, милостивый государь, вам, как представителю закона, следовало бы знать, что возможность допущения того или иного преступления, как вы изволили выразится “в принципе”, это не больше чем теоретическое положение, а не факт, в котором можно обвинять человека.

Тут я подумал о том, что слишком перегибаю палку. Его мыслительные процессы, остановившиеся где-то на уровне армейской казармы, могли бы и не справится с объёмом предоставленной для обработки информации, и выдать санкцию на кардинальное решение проблемы.

– Ладно, собирайся, – сказал Шопен-Гауэр – хватит болтать, сегодня переночуешь в моей гостинице.

При этих словах он сложил в четверо листок с вехами моего славного боевого пути, и убрал его в свой портфель. Затем он поднялся из-за стола, посмотрел на хозяина дома, и они обменялись любезными улыбками. В этот момент хозяйка сменила тему и заиграла что-то надмирно-торжественное.

«Крепкая девочка» – подумал я поднимаясь со стула. Сильный толчок дубинкой в бок прервал эту мысль.

Выйдя во двор, мы спустились по ступеням и подошли к большому чёрному автомобилю, ожидавшему нас у ворот. Шопен-Гауэр, открыл заднюю дверь и коротко бросил мне.

– Залезай и сиди тихо.

Я подчинился. Шопен-Гауэр закрыл дверь и повернул задвижку. Я оказался в полной темноте. Вскоре до моего слуха донеслось лёгкое гудение мотора, звукоизоляция у этой камеры на колёсах была изумительная. Собственно, это тихое жужжание мотора было единственным, что я слышал на протяжении примерно минут пятнадцати пока мы ехали. Когда “броневик”, как я про себя окрестил автомобиль, остановился и Шопен-Гауэр открыв дверь скомандовал коротко: «вылезай», я понял, что означает слово “Попал”.

Мы находились во дворе тюрьмы. Решётки на окнах здания и колючая проволока на высоком, в два человеческих роста заборе, неумолимо склоняла имидж возвышавшегося перед нами в ночи пятиэтажного здания в сторону именно этого заведения. Мы подошли к массивным стальным дверям, у которых стоял и спал, привалившись спиной к стене постовой. Свет одинокой лампы, укреплённой над дверью позволил мне рассмотреть его по лучше.

Это был молодой, довольно высокий, худощавый парень с простоватым лицом. На вид ему можно было дать не больше двадцати лет. Одет он был в такую же серую форму как мой провожатый. Даже спал постовой по-детски смешно шевеля губами. Меня несколько привело в замешательство то обстоятельство что рядом с постовым стояла прислонённая к стене винтовка, самая что ни на есть настоящая государствообразующая трёхлинейка. После смачной оплеухи, которую ему отвесил мой провожатый, постовой встрепенулся и коротко отдал ему честь. Причём сделал он это с такой поспешностью что у меня сложилось чёткое ощущение, что потребуй в данную минуту Шопен-Гауэр у него отдать жизнь, тот сделал бы и это без особых колебаний. После, он окинул меня быстрым ритуальным взглядом и отворил перед нами тяжёлую железную дверь с зарешёченным окошечком.

Оказавшись внутри мы прошли по длинному коридору и остановились напротив другой железной двери. Шопен-Гауэр открыл дверь в камеру и указал кивком головы на ожидающую меня чёрную бездну камеры рассечённую вливавшимся через маленькое окно под потолком лунным голубоватым светом. Доносящийся из недр камеры храп ясно свидетельствовал о том, что камера обитаема. Между тем мой организм требовал всё настойчивее свою долю отдыха. Возможно всему виной было пережитые мною волнение, но желание спать сделалось просто нестерпимым.

– Твоё место слева. – сказал Шопен-Гауэр – Ложись, завтра с тобой разберёмся.

Хочешь верь читатель хочешь нет, но в тот миг я готов был искренне и с благодарностью его обнять. Но инстинкт, инсталлированный в подсознание мне, гражданину моего отечества, удержал меня. Я знал, что такие изъявления чувств между мужчинами трактуются в подобных заведениях, мягко говоря не всегда одобрительно. После он закрыл дверь.

Оказавшись в кромешной тьме я на ощупь добрался до пожалованной мне только что Шопен-Гауэром шконки, не раздеваясь лёг и почти сразу же, возможно сказалось нервное напряжение, провалился в сон. В ту ночь сквозь сон я явственно слышал, как чей-то проникновенный голос произносил нараспев что-то ритмичное и величественное. Хотя могло статься, что это мой воспалённый мозг превратил в торжественный речитатив всё то, чем было в тот миг наполнено моё сознание. В любом случае я слишком хотел спать чтобы придавать в тот момент этому какое бы то ни было значение.

ГЛАВА 23