Оксюморон

– Ночью нужно спать крепко, ибо ночью, говорят, просыпается злость, а она плохая сокамерница, – сказал старик в шутливо-назидательной манере – я это к тому, Алексей Иванович, что во сне вы громко и долго говорили. Наверное, вас что-то заботит? Я не подслушивал, просто сами понимаете, – и он обвёл руками наше обиталище – а говорили вы и в правду весьма громко. Из ваших слов я понял, что вас волнует судьба нашей с вами родины?

Я кивнул.

– А, с чего-бы это? – спросил старик, лукаво взглянув на меня.

Я, не зная, что ответить, пожал плечами. Старик с добродушной улыбкой придававшей его лицу несколько детское выражение, покачал головой.

– Ну что же, сказал он,-это вопрос достойный изучения. Судя по тому, какие вопросы вас занимают, мне стоит поздравить себя с таким сокамерником как вы. Я с удовольствием побеседую с вами об этом как-нибудь. Это и мне пойдёт на пользу. По таким темам полезно, знаете ли, время от времени сверятся с окружающими, а то, – он усмехнулся, – не ровен час окажешься один в стане врагов.

Он провёл ладонью по своей сократовской лысине.

– Впрочем, не берите в голову, она у вас, наверное, сильно болит. У нас ещё будет время поговорить, а сейчас вам нужно как можно скорее прийти в себя. Скоро вас поведут на допрос к Шопен-Гауэру. Сегодня его смена, если не ошибаюсь.

И старик, как мне показалось, сочувственно вздохнул. Не знаю от чего больше, от его слов или от этого вздоха мне сделалось не по себе.

– Этот ваш Шопен-Гауэр садист и негодяй, – сказал я – он при мне, что называется прямо “на коленке” сфабриковал на меня дело за несколько минут. Как вам это понравится? В прочем чего ещё ждать от садиста, добравшегося до власти.

К моему удивлению мои слова не вызвали у моего сокамерника не только простого и, как мне кажется в данной ситуации, вполне понятного понимания, но даже скорее, напротив.

– Нет-нет, что вы, Герман Фридрихович не садист, – замахал старик своими сухими длинными руками – это не совсем так, и даже не около того. Наш бравый Герман Фридрихович профессионал и различные прозвища придумывать ему не к лицу. И вообще это занятие не достойно порядочного человека. Не позволяйте себе этого. У нас в городе это, знаете ли, не заведено. Это глупо, друг мой, это даже несколько самонадеянно – говоря это он строго смотрел мне в глаза.

Я смотрел на него и не понимал, как относится к его словам, толи в данный момент передо мной разыгрывается спектакль, толи он и впрямь верит в то, о чём говорил.

–Герман Фридрихович, – сказал старик,– слывёт в нашем городе человеком жестоким, но я не разделяю этого мнения. Ничто человеческое в том числе и юмор ему не чуждо. Беда в том, что когда он шутит смешно обычно бывает только ему одному. Он профессионал до мозга костей. Если наш Герман Фридрихович за что-то берётся,– продолжал старик,– то, во-первых, обязательно доводит дело до конца, а во-вторых, всегда делает это качественно.

– Да уж, – сказал я в пол голоса – если он и убивает иногда людей, то только из любви к искусству. И уже громче добавил: – Я, знаете ли дорогой сосед, не против его профессии, я против её воплощения в его лице. И что это за фамилия у него такая, а? Надо-же Шопен-Гауэр. Подумать только.

– Это действительно у него такая фамилия. – сказал спокойным голосом старик.

– Он что, и в правду наполовину немец? – зачем-то спросил я.

– Честно говоря не знаю, – пожал плечами старик – скоро вам представится возможность самому спросить у него. Впрочем, если это у вас праздный интерес, я советую воздержаться от его удовлетворения. Поверьте, для умного человека, а вы такое впечатление на меня производите, национальный вопрос понятие сугубо гастрономическое. Он замолчал, и какое-то время он смотрел то на меня, то на окно словно за ним скрывался некто у кого ему прежде следовало получить санкцию на то, что бы начать свой рассказ.

Понимаете, дорогой сосед человек не должен определять себя через национальность. Ну то есть он должен конечно знать, какой он национальности, но это за него чаще всего делает государство. У человека есть в этом мире куда более важные вещи, которые покажут, что человек из себя представляет.

Возможно в другое время эти слова заставили бы меня призадуматься, но сейчас предчувствие скорого допроса занимало все мои мысли. Всем своим существом я чувствовал, как что-то беспощадное и неотвратимое как судьба надвигается на меня. Как передать это ощущение. Наверное, что-то подобное испытывает привязанный к рельсам, по которым вот-вот пронесётся поезд? Ну, или, скажем, если спросить, что чувствуют люди, плывущие на корабле, в трюме на которого, открылась течь, а до ближайшей суши тысячи миль. Я полагаю их чувства были бы схожими с моими.