Оксюморон

Я лёг на спину, и устремил свой взгляд в засиженный мухами, плохо побеленный потолок. Мысли потекли медленно, словно большая ленивая река. Которая всё уже успела и теперь текла в одной ей известные пределы умирать. Мой мозг видимо оценив обстановку, дал всем органам моего организма приказ расслабится и приготовиться к длительному отдыху, подобно тому как офицер, тщательно выбрав место для бивуака, даёт своему отряду приказ разбить лагерь. Пожалуй, единственным обстоятельством, рождавшим лёгкую рябь на гладких водах моей души, оставался предстоящий допрос. Во всём же остальном моё положение было не из худших. Да и с допросом, если вдуматься, не всё так страшно. Во всяком случае моё будущее прояснится. И если отбросить перспективу предстоящего допроса, – размышлял я – В сущности, чего я боюсь? Того, что этот, как его, Шопен-Гауэр, получит меня в своё распоряжение и меня ожидает очень насыщенная в плане телесных ощущений программа? ну что со мной произошло такого уж страшного? Ну пара ударов несколько неловких движений и грубых слов. Ну и что? В конце концов он не официант, а я не посетитель дорогого ресторана. И потом, допрос наверняка будет проводится в кабинете, а такие кабинеты, я слышал, оборудованы в последнее время видеокамерами. Нет не годится. В конце концов агронома Вавилова следователь забил графином до смерти тоже в кабинете, при этом в уголовно-процессуальном кодексе, которым он должен был по идее руководствоваться проводя допрос, на сколько мне известно, тоже ни слово не было про пытки. Кстати если мне не изменяет память, то пытки были запрещены даже уставами SS и гестапо. Но уж конечно, наверняка допрос будет проводиться с соблюдением протокола. В любом случае допрос – это официальная процедура, которая протекает, ну ладно, должна протекать, по правилам, а та чушь, которая была сооружена при мне на коленке, просто смехотворна…»

Правда мне следовало бы кроме нелепости обвинений, предъявленных мне, обратить внимание на ту почти шутливую лёгкость, с какой Шопен-Гауэр, в присутствии представителя власти, разрешил себе накропать на своей бумажке “вехи моего боевого пути”. Но от чего-то я в тот миг не подумал об этом? Моему сознанию удалось каким-то образом совладать с обуревавшим меня страхом. Я наслаждался покоем и тишиной.

«…И потом, – думал я, вытянувшись в полный рост и безнадёжно пытаясь отыскать симметрию в заведомом хаосе витиеватых кракелюров, покрывавших потолок – на сложившуюся ситуацию ведь можно смотреть под разными углами. Машину я спрятал надёжно, она была в безопасности, если конечно, не задаваться специально целью её отыскать. Еда, которой нас кормили, конечно, могла бы быть и получше, но всё-таки она есть, сосед по камере не уголовник, а хороший, умный, интеллигентный человек, о таком соседе и на свободе можно только мечтать и мечтать. Да таких соседей, если судьба и даёт, то лишь в больничной палате, вагоне поезда и тюремной камере!»

Да, скажешь, возможно ты, читатель, но как ни крути, ты находишься в камере. Какой бы она ни была, но это камера. Самое смешное, что совсем недавно я и сам бы так сказал. Случись кому-нибудь разложить передо мной выше приведённый мною прейскурант. Но сейчас я думал иначе.