Октябрь. Память и создание большевистской революции

Собравшимся, конечно, были хорошо известны политические границы возможного в социалистическом государстве в 1927 году, выявление которых составляло неотъемлемую часть всего процесса повествования истории Октября. Сформулировать свой опыт Октября по определению означало познать границы политически допустимого. Это было справедливо как для нашего воображаемого рабочего, путешествующего по новому политическому ландшафту Петрограда в 1919 или 1920 году, так и для большевика, участвующего в вечере воспоминаний в 1927 году. Эти ограничения могут быть незаметно переданы через новый революционный памятник, едва замеченный прохожими; они могут исходить из уст тех, кто редактировал бесчисленные тексты об Октябре до их включения в опубликованные сборники[800] – или непосредственно из уст Сталина, приказавшего Эйзенштейну вырезать из «Октября» сцены с участием Троцкого [Александров 1983: 117].

Опыт Троцкого хорошо проиллюстрировал опасность попытки раздвинуть эти границы. Он считал, что в первое десятилетие революционный апофеоз был предан изнутри партии, и сделал ставку в своей политической карьере на неудобную переоценку Октябрьской революции, которая открыто испытывала пределы зарождающегося нарратива. Однако даже после изгнания Троцкий продолжал отстаивать подлинность своего опыта Октября внутри организации, которая придала этому опыту смысл, – большевистской партии. О пагубности его ереси в партийных кругах свидетельствует не столько его отлучение от партии и окончательная высылка из Советского Союза в январе 1929 года, сколько заполненная им в октябре 1927 года анкета, которую Истпарт направил ему как одному из «активных участников Октября». Воспоминания Троцкого об Октябрьской революции были заклеймены как «грубейшие фракционные выходки против партии»[801]. Память Троцкого об Октябре была признана нелегитимной, его опыт перестал быть частью признанного общего опыта.

Но чаще всего рамки октябрьского нарратива не подвергались серьезным сомнениям, а отдельные люди нередко демонстрировали готовность вписать свой опыт в эти рамки. В декабре 1926 года Борис Пинсон предложил центральному Истпарту провести исследование революции и Гражданской войны на Северном Кавказе. Пинсон прибыл туда в начале 1918 года в качестве члена Всероссийского исполнительного комитета Советов, прикомандированного к Наркомтруду для создания сети органов продовольственного снабжения. Свою работу он задумывал не как «воспоминание», а как «серьезную обработку материалов». В первом письме с предложением проекта он рассказал, что прибыл на Кавказ, когда советская власть только зарождалась, а партийные организации и Советы были едва созданы и плохо структурированы. Он предложил начать исследование с Октябрьской революции, хотя и отметил, что на Северном Кавказе она запоздала на четыре-пять месяцев[802]. Однако уже через несколько месяцев Пинсон ясно представил себе необходимые контуры такого исследования, и в течение 1927 года направил сотрудникам Истпарта письмо и наброски, которые должны были развеять их прежние опасения по поводу содержания работы. В этих материалах Пинсон выразил свое понимание того, что после Февральской революции партия перестраивается и становится реальным лидером революционных процессов, происходивших на Северном Кавказе с 1917 по 1920 год. Он пообещал, что в его исследовании партия будет представлена как единственная ведущая политическая организация и как глава рабочих, горцев и крестьян в те годы. В качестве отступления в работе будет признано руководство Лениным основной группой партийных товарищей, работавших в то время на Северном Кавказе. Пинсон также отметил предварительный характер работы и пообещал, что она будет серьезно перерабатываться на разных этапах[803].

Гораздо важнее, чем окончательный отказ центрального Истпарта от этого проекта, была легкость, с которой Пинсон мог формулировать и переформулировать свой опыт внутри общего октябрьского повествования[804]. Независимо от того, чем он изначально руководствовался – научными или материалистическими мотивами, стремлением к самовозвеличиванию, обманом или самообманом (или всем вышеуказанным), – он сумел понять язык артикуляции и границы возможного в коммунистическом режиме[805].

Коллективная память