Октябрь. Память и создание большевистской революции

Участники вечеров находили общий язык, рассказывая о своих переживаниях из недавнего или более отдаленного прошлого. Они делились своими страданиями от рук местных крестьян или казаков во время Гражданской войны[821]. Они вспоминали о преследованиях со стороны объединенных комитетов меньшевиков, эсеров и кадетов, которые продолжались до 1918 года, и осуждали их как «шпионов, провокаторов, безумцев»[822]. Или же напротив – говорили о прошлом сотрудничестве с некоторыми из этих групп. Один из собравшихся отметил, что до Октября большевики, меньшевики и эсеры в подполье были «как будто объединены против общего врага»[823]. Опыт работы в дореволюционном подполье даже помог им найти общий язык с членами других партий, по крайней мере на некоторое время. Некоторые бюро приглашали местных меньшевиков и беспартийных участвовать в своих вечерах, хотя иногда это встречало возражения со стороны других участников или местных партийных организаций[824]. Те, кто жил во время Октября в эмиграции, вспоминали о своем опыте как о времени общего дела перед враждебным лицом приютивших их стран[825].

Интересно, что такого рода воспоминания укрепляли не только существующую групповую идентичность, но и давали понять, что некоторый опыт был личным, даже эксклюзивным. На вечере в клубе Коминтерна в октябре 1926 года участники вспоминали, как они собирались до революции небольшими группами из трех-четырех человек на окраинах города, горячо спорили до поздней ночи, учили своих товарищей «маршировать, петь песни, владеть оружием». Они вспоминали сложные, заговорщические условия 1905 года, в частности, опасность полицейских облав и необходимость постоянной бдительности[826]. На этих вечерах участники оценивали свои прошлые действия с точки зрения нынешней последовательной политической идентичности, чтобы противопоставить свое настроение «пестрым» или «анархистическим» настроениям среди рабочих Петрограда в 1917 году[827]. Они определяли лозунги, которые видели и слышали в 1917 году, как большевистские (или иные). Так, один из участников вечера 15 октября 1927 года вспомнил, что видел на антицаристской демонстрации в марте 1917 года транспарант с лозунгом «Хлеба, война – войне», добавив: «В настоящее время мы понимаем, что этот лозунг был не истинно ленинским, не истинно большевистским, потому что в то время Лениным был брошен лозунг “превращение империалистической войны в гражданскую”»[828]. Те, кто были членами большевистской партии до Октября, подчеркивали свою обособленность в заводских комитетах или объединенных организациях. Обычно они оказывались в меньшинстве, окруженные меньшевиками и эсерами[829]. Те, кто не состоял в партии, неизменно указывали на общую нехватку в те годы «самостоятельных, твердых большевиков»[830]. Неопределившиеся же отмечали обилие партий, боровшихся за народную поддержку в течение 1917 года, и неизбежно подчеркивали момент прозрения, когда понимали, где лежат их истинные интересы (и присоединялись к большевикам, часто перейдя из других партий): «После июльскаго переворота они показали себя и рабочие стали разбираться, что значить большевик и что значит меньшевик, что значит партия народной свободы и что значит анархист»[831]. В 1917 году люди не просто вступали в партию, но, как отмечал один участник вечера воспоминания, должны были пройти через процесс рекомендаций и строгой проверки[832]. Таким образом создавалось впечатление, что партия большевиков была разборчива в своем наборе, а не гналась за количество участников, как другие партии. Более того, очевидцы и участники революции представляли своих, в то время более многочисленных, оппонентов как менее решительных и идеологически непоследовательных: как «кашу» меньшевиков, эсеров и анархистов, которые ссорились друг с другом на каждом шагу[833].

Даже сама их численность свидетельствовала о непоследовательности. Так, на одном заводе в Петрограде в 1917 году, вспоминал один из присутствовавших, была «масса эсеров, конечно, этих эсеров впоследствии можно было считать в кавычках»[834].