Октябрь. Память и создание большевистской революции

Однако не все литераторы увидели в событиях октября 1917 года «светозарную» революцию символиста Андрея Белого [Белый 1994–2018,1: 314]. Некоторые, напротив, наблюдали тьму надвигающегося ада на земле. Писатель В. В. Розанов в середине ноября решил публиковать раз в две недели или раз в месяц статьи под общим заголовком «Апокалипсис нашего времени» [Под созвездием топора 1991: 54]. В дневниковой записи от 25 октября 1917 года Гиппиус писала, что между Февральской революцией и большевистским захватом разница – как «между мартом и октябрем, между сияющим тогдашним небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми склизкими тучами» [Гиппиус 2003: 319]. Отметим, что метафоры темноты в то время были распространенным художественным приемом[118]. По мнению Пришвина, большевики представляли собой «помрачение», против которого должен был подняться «дух земли» [Пришвин 2007: 526]. Темные, невежественные массы наводняли тени, а слово «родина», как заметил публицист В. Г. Короленко в дневниковой записи от 1 ноября, действовало на большевиков «как красное сукно на быков» [Короленко 2001: 28]. Прима-балерина Матильда Кшесинская признавалась в своем дневнике в страхе перед темнотой и опасностями, которые она таила [Кшесинская 1992: 199–200].

Немногие стихи отражают спорные моменты лучше и лаконичнее, чем многоуровневая поэма Блока «Двенадцать», написанная в январе 1918 года и опирающаяся на заголовки прессы того времени[119]. В ней 12 красногвардейцев маршируют по улицам Петрограда посреди сильнейшей метели. Больше всего в поэме поражает двойственное отношение поэта к личности людей и политических деятелей того времени. Они могут быть как каторжниками, так и революционерами («На спину б надо бубновый туз!»); они не уверены в личности тех, кто находится у власти, если вообще кто-то может быть хоть в чем-то уверен в такой суматохе («– Кто там машет красным флагом? / – Приглядись-ка, эка тьма!»). Большевики и их лозунги отвергаются согбенной старухой, которая видит в их знаменах лишь потраченный материал, который мог пойти на портянки для детей: «– Ох, Матушка-Заступница! / – Ох, большевики загонят в гроб!». Как отметил религиовед Сергей Хакель, «политический профиль» красногвардейцев неясен из текста; приверженность Блока левым эсеровским взглядам вряд ли подготовила его «к принятию специфически большевистского партийного органа как предвестника, агента и гаранта революции» [Hackel 1975: 65]. Тем не менее Блок, по собственному признанию, слышал музыку революции и в январе 1918 года призвал своих коллег-художников: «всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию» [Блок 1960–1965, 6: 20]. Владимир Кириллов, пролетарский поэт, слышал менее музыкальную, более элементарную революцию: «Мы во власти мятежного, страстного хмеля, / Пусть кричат нам: “вы палачи красоты”» [Вакуленко 1976: 322].

Многие большевистские лидеры были недовольны такими эстетическими аргументами в пользу революции, напыщенными и часто непонятными религиозными и апокалиптическими образами не меньше, чем поэтическими и прозаическими нападками на нее [Templeton 1967:386–387]. Их чувствительность отчасти объяснялась осознанием того, что, несмотря на все уверения в обратном, их собственные отчеты об Октябре казались лишенными красок и страсти. Лаконичные сообщения о занятии стратегических пунктов Петрограда в определенной степени оживлялись кричащими заголовками на транспарантах и емкими – или не столь емкими – лозунгами. Тем не менее большевикам не хватало одного центрального элемента для эмоционального раскрытия революционной сущности Октябрьской революции, на отсутствии которой настаивала оппозиционная пресса. Большевикам нужен был особенный и узнаваемый символ революции как динамичного и драматичного события. Им нужна была своя собственная, октябрьская Бастилия. А противники сделали все возможное, чтобы ею для большевиков не стал Зимний дворец.

Взятие Зимнего

На первых порах большевистские газеты предприняли несколько попыток представить центром Октябрьской революции Смольный – место провозглашения революции и место нахождения нового правительства. В этом центре революции всем заправлял «дух суровой пролетарской дисциплины». В качестве парадигмы будущего нового общества «оживленную, кипучую жизнь» Смольного можно было увидеть на первом этаже, в почтовом и автомобильном отделах, караульных комнатах и фабрично-заводских комитетах. «Боевые центры» революции занимали третий этаж[120]. Тем не менее этому статичному, хоть и оживленному, месту действия все же не хватало динамики и драматических возможностей Бастилии. Кроме того, он слишком сильно ассоциировался с большевиками и мог показаться чересчур специфическим местом, чего большевики изо всех сил старались избежать.

Еще раньше самих большевиков их оппоненты увидели потенциальную символическую силу единственной согласованной военной операции того дня в Петрограде. Газета «Дело народа» намекала на это, саркастично похвалив большевиков за взятие дворца: